Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На экране мобильника Наташа видела Лёлькины звонки, но не отвечала на них, не брала трубу, а отписывалась эсэмэсками всё время из одних и тех же слов «у меня всё нормально» и — ни слова, ни вопроса более: какая-то глубокая то ли апатия объяла её всю, то ли безразмерный пофигизм, то ли ещё какая глубинная хворь выщелачивания, так сказать, души…
За одну 12-часовую смену Наташе было обещано 1600 рублей, но никакого обещанного аванса через 2 недели она так и не увидела, а когда спросила об этом у субхозяина, то получила в ответ страшно раздражённое «Отработайте хотя бы месяц!», то есть кишки свои она наматывала на помывку вручную всей кухонной утвари всех размеров совершенно благотворительно, ради лоснящихся хозяйских рыл.
Назвать отношения Наташи с этими сотрудниками простыми словами «плохие» или «хорошие» никак нельзя, потому что никаких отношений не было вообще: они были сами по себе, даже не пытаясь наладить с посудомойкой хоть какой-то контакт, а Наташа была сама по себе и, не владея их языком, уж точно никак не могла налаживать с ними никаких рабочих отношений, она просто тупо и исключительно добросовестно выполняла свои чёрные обязанности, особенно тяжкие тогда, когда головная боль колючей проволокой обматывала мозги и приходилось глотать обезбол буквально по 4–5 колёс — ведь надо как-то работать…
Кошмар этого трудового истязания прекратился неожиданно для Наташи ровно через 3 недели, а получилось следующее. В один из дней, спустя всего час после начала работы, вдруг прорвалась водопроводная труба, соединявшая все три раковины снизу, в которых Наташа посудомоила, отчего это произошло Наташа знать никак не могла, но, понятно, что дальше нельзя было пользоваться раковинами, вообще включать воду и надо было срочнейше вызывать водопроводчика. А работнички продолжали кидать в мойки грязную утварь. Наташа сильно встревожилась, подбежала к бригадирше, которая слегка по-русски понимала и также слегка гукала, и сказала о проблеме и о том, что ничего дальше мыть нельзя, пока сломанная труба не будет починена. Реакция протрясала все Наташины фибры: бригадирша и не подумала тотчас вызывать водопроводчиков, она вообще этого не сделала, но сразу начала таким матом крыть Наташу за то, что именно она, Наташа, сломала эту трубу, это она во всём виновата — и это вместо того, чтобы как можно быстрее решать чрезвычайную проблему, звонить мастерам. В первые секунды обрушившегося на неё мата Наташа онемела от неожиданности реакции вообще, ну а в следующие секунды, перекрывая матершину, громко и спокойно сказала: «После таких слов и обвинений я здесь больше ни секунды не задержусь, ноги моей здесь больше никогда не будет!». Рывком сорвала с себя полиэтиленовый фартук, бросила его и резиновые перчатки в корзину и пошла прочь…Видимо, бригадирша такой реакции никак не ожидала, она побежала за Наташей и сбивчиво залепетала: «Ну, подожди, ты хотя бы смену закрой…». Наташа резко отбила от себя её цепкую клешню, вырвала из шкафчика свой рюкзак, куртку и опрометью рванула из мерзкого, ненавистного BigPapa…Что и как там происходило дальше — неведомо, Наташе никто оттуда не звонил и уж совсем очевидно, что 3 недели она отработала благотворительно, не получив ни рубля, ни копейки…Кроме содрогания и чувства мерзости, эта так называемая работа никаких воспоминаний у Наташи не оставила, но чувство крайней мерзости оставалось ещё очень долго, как бывает со стойким, долго невытравляемым запахом гнили или дерьма. Разумом Наташа понимала, что по 5-6-ти работникам «азиатской национальности» нельзя делать никаких обобщающих выводов о таджиках ли, киргизах ли, казахах, узбеках — нельзя! Потому что это всего лишь капля того народа, от которого они отпочковались ради заработков, приехав в родную Наташину страну с ненавистью к ней и к её людям, якобы и виноватым во всех их бедах. Обобщать по 5-6-ти злобным особям — нельзя, народ той страны, из которой они приехали, в национальной массе своей совсем может быть иным, чем эти 5–6 работников, а народ может быть и доброжелательным, и добросердечным, но чувства часто не подчиняются разуму и понятным доводам, поэтому Наташа поневоле, инстинктивно решила для себя, что надо отгородиться от всех этих работ, где правят лица «азиатской национальности». Впрочем, если бы водопроводная трубища под мойками не просифонила насквозь, то Наташа и дальше бы пахала, пока руки не превратились бы в крокодильи лапы. И ещё неизвестно, заплатили бы ей, как было обещано по 1600 рублей за 1 рабочий день, или всё едино — прокатили бы мордой о стол.
Но Наташа не была бы Наташей, если бы засела плакать и рыдать по поводу бегства из мерзкой тараканьей кормушки BigРара, хотя внутри у неё всё ходуном ходило от ослепительной до яркости ядерного взрыва ненависти к покинутой вприпрыжку, во все лопатки едальне, и никак не получалось забыть о том, как об неё вытерли грязные, вонючие ноги. Впервые в жизни она пожалела о том, что совсем, ну, просто совсем не умеет ядрёно матершинничать, хотя пробовала и не один раз — тихо, в одиночестве, когда никого рядом…нет, не получалось, не выговаривалось, и это тогда, когда уже все вокруг, начиная с цветов жизни аж с 7-ми-8-милетнего возраста такими матюгами крыли везде и всюду, по любому, даже самому ничтожному поводу (кто-то пробегая мимо в спешке толкнул, кто-то не уступил цветку жизни его прямолинейный путь следования на скейте), да и вовсе без оного, не понижая голоса, громко, отчётливо и злобно: а что? В фильмах, в спектаклях, во всех уже общественных местах, даже в транспорте злобная матершина во всю глотку стала нормой, родители у всех или почти у всех и между собой и со своими совсем ещё маленькими детьми разговаривают только матом, и все орут про тяжёлую жизнь, имея при этом и отдельные квартиры, и навороченные тачки, и загородные домищи, и фирменное дорогущее барахло, затовариваясь в ашанах жратвой до переполненной тележки, и никто из них не намерен обламывать свою прущую от обжорства злобу
