Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Особенно поразили её две девчонки-киргизки (они тогда сами Наташе о себе рассказали), когда их кинули Наташе на подмогу в день детского новогоднего праздника: эттттто было нашествие африканской саранчи…эттттто было нашествие диких обезьян…эттттто был конец света…и всё это голосило во все глотки, взрослые и детские, визжало, клокотало, бушевало, истошно ревело, весь коридор перед гардеробом ходуном ходил, и все одновременно что-то спрашивали у гардеробщиц и впихивали все вещи в гардеробщицкое окно. Девчонки эти киргизки лет примерно по 25, вообще-то работали горничными, но на этот день их бросили на прорыв «дамбы», потому что одна Наташа была бы заживо погребена под детскими и взрослыми куртками-шубами-дублёнками, сумками-пакетами, ботинками-сапогами, колясками-санками. Все ряды гардероба были в мгновение ока забиты всем этим барахлом так, что невозможно было протиснуться сквозь ряды «висяков» и стоящие на полу сумки-сапоги, чтобы не задеть и не уронить чьи-то шубы на пол. Девчонки-киргизки оказались шустрыми, понятливыми, да ещё и смешливыми, улыбчивыми, и при нашествии саранчи работали очень быстро и чётко. А когда наступило затишье после боя, то есть, вся мелкотня с родителями убежала в залы к дедам-морозам и снегурочкам, Наташа и обе её помощницы разговорились, при этом оказалось, что обе они по-русски говорили совершенно свободно. У обеих здесь же, в этом отеле, работали мужья, в сфере низшего персонала, у обеих где-то там, в Кыргызтане, были оставлены на бабушек и дедушек маленькие дети, при этом девчонки показывали Наташе на своих смартфонах видео своих сыновей, дочек. И почему-то Наташе было с ними легко, в них не было ни малейшего озлобления, как в тех «азиатских лицах», с которыми она работала посудомойкой в едальне BigРара. Вот эти были совсем другими по сути, по отношению к людям, по отношению к родной Наташиной стране, в которую они приехали исключительно на заработки. Не было в них озлобленности, это было очевидно без всяких доказательств, а были доброжелательность и открытость.
Именно там, на той работе, в атмосфере беззлобности и доброжелательности в Наташе стал незаметно размораживаться и оседать огромный айсберг обледеневших отношений с Лёлей, так, что однажды Наташа не проигнорировала, как обычно, Лёлин звонок (хотя sms-ки её всегда читала и видела, что ничего смертоносного не происходит), а откликнулась в трубу своей дряхлой, обветшавшей мобилы, походившей на давно вымершего птеродактиля. Лёлька обрадовалась так, как если бы на всей земле наступил бы великий праздник вечного, светлого мира. И в тот же вечер после лекций и работы на кафедре она приехала к маме без предупреждения, зная, что этот день у мамы нерабочий, приехала с чудесным букетом и шампанским. Она ещё и Игорю позвонила, и он тоже прикатил и тоже с шикарным букетом и шампанским. Была вначале скованность, непонятность, как себя вести друг с другом, о чём говорить после такой долгой и глубокой лакуны отчуждения, но шампанское быстро заполнило лакуну, и вот они уже болтали и смеялись, как когда-то, кажется, 100 лет назад, когда были так счастливы вместе, так дружны. И лишь одну тему они, не сговариваясь, не трогали даже мимоходом, даже слегка — Лёлину любовь. Игорь очень остроумно, как он всегда умел, рассказывал о своей работе в какой-то частной лётной конторе, куда его пристроил давний друг ещё по институту. Он, оказывается, всё же «завязал», даже сейчас не пил шампанского со своими любимыми девчонками, и на работе у него это совсем не было принято. Лёля же рассказывала о тех «открытиях», которые сделала для себя лично, продвигаясь в учёбе и работе на кафедре и всё больше любя выбранную дорогу в сфере биотехнологий. Ну, а Наташа всего лишь после одного бокала шампанского изображала в лицах, да так ярко и остроумно, всех-всех, с кем перехлестнулась на тошнотных своих работах.
Разошлись за полночь, раскрасневшиеся, насмеявшиеся, но Лёля всё же уехала (правда, Наташа и не настаивала на другом) на свою съемную квартиру, однако приезжать к маме и она, и Игорь стали каждые свободные от работы Наташины дни то вместе, то порознь, как уж получалось.
А гардеробщицей Наташа проработала 5 месяцев (праздничных нерабочих дней не предусматривалось трудовым договором, график оставался тот же: 2 дня через 2). В самом начале февраля в лютый гололёд она, не заметив ледяной горбыль под порошей лёгкого снежка недалеко от дома грохнулась так, что в правом плечевом суставе откололся от кости и сместился верхний кусок, и кость, от которой он откололся, сломалась поперёк. Боль была немыслимая, несусветная, и с этой дичайшей болью, которая тысячекратно рвалась внутри при любом шаге, при любом сотрясении организма в общественном транспорте, Наташа всё же доехала до дома, уверенная в том, что у неё всего лишь сильный ушиб. А когда боль стала уже совсем невыносимой и невозможно стало даже малейшие движение ног ли, туловища вообще, даже шеи, она не выдержала и позвонила Лёле, которая примчалась чуть ли не мгновенно. В травмпункте выяснился страшный двойном перелом плечевого сустава, гипс на плечо не кладут, надо было купить, и Лёля поехала купила сразу после того, как отвезла маму домой, специальный жёсткий каркас. От боли Наташа скручивалась и почти не спала больше 2-х месяцев, могла лишь сидя в постели задремать, но вскоре просыпалась всё от той же боли. Травматолог предлагал ей операцию, ведь отколовшийся кусок кости надо было поставить не место, но Наташа отказалась, пусть срастается, как получится, хотя он и предупредил её, что в таком случае и подвижность и спектр движений руки уже никогда не станут полными, как прежде, что ни назад, ни в сторону руку отвести уже будет невозможно. Травматолог хотел продержать Наташу на больничном до завершения её гардеробщицкой работы — до 30 апреля, но в середине апреля Наташа сама попросилась на выписку, потому что ей было очень, очень неудобно перед отделом кадров отеля, что она уже 2,5 месяца на больничном. Травматолог её выписал, и эти две последние недели её работы в гардеробе оказались для неё мучением страшной боли: вся
