Мышильда была в семье белой вороной, точнее мышью, и небелой, а рыжей. Рост у нее средний, а по нынешним меркам ниже среднего, а общийвид какой-то худосочный, наводящий на мысль о бледной немочи и прочих болезнях.Бюст и зад отсутствуют практически полностью, зато плечи торчат, точно вешалкав шифоньере. Ноги могли бы выглядеть вполне прилично, умей она ходить на них,но Мышильда любит высокие каблуки, при этом шаркает и бредет на полусогнутых.Лицом сестрица походит на подопытную белую мышь — востренькая, смышленая, сглазками-бусинками, светло-рыжими ресницами и бровями, пятнами веснушек по всейфизиономии и неопределенного цвета волосами, собранными на затылке в тощийхвост. При такой внешности сестрица, ко всему прочему, всегда отличаласьнекоторой врожденной злокозненностью и склонностью к ехидству.

Мышильда просочилась в комнату, а я, взглянув на сестрицу,подумала в очередной раз: «В семье не без урода». Росли мы с ней как бы в однойсемье, мама Мышильды, сестра моего отца, работала проводницей и частоотсутствовала, а ее отец, подобранный тетушкой на каком-то полустанке, летчерез семь после рождения дочери поехал навестить родню, да так никогда большеи не возвратился в лоно семьи. Для лона семьи, впрочем, это была большая удача.Дядю я помнила смутно, но, надо полагать, Мышильда пошла в него, ибо не было вней ничего от моей красавицы тетки.

— Поедем? — спросила сестрица, устраиваясьнапротив меня; ко всему прочему, она дурно воспитана и вечно забываетздороваться.

— Здравствуй, — вздохнула я.

— Ну, здравствуй, — нахмурилась она, при этом еенос стал до того остреньким, что мог бы с легкостью проткнуть крышку моегостола. Конечно, и из Мышильды моими стараниями вполне можно было бы состряпатьнечто путное, но она неизменно отказывалась от моих услуг, предложенных от душии безвозмездно, исключительно с целью придать семье достойный вид, чем,естественно, раздражала меня еще больше.

Мышильда повертела головкой, постреляла глазками и спросила:

— Настроение плохое, да?

— Да, — кивнула я.

— А отчего?

— Иннокентий Павлович звонил. Хочет прыгнуть с балкона.

— Опять с вашего? Ну, это смешно, в конце концов.

— У него есть ключ от чердака.

— О Господи… И что?

— Дам ему еще шанс.

— Толку от этого не будет.

— Зато я чувствую себя такой благородной.

— Как это вообще можно: дать кому-то шанс статьмужчиной? Что это вообще значит?

— Это значит, не рыдать на моей груди трижды в день, поповоду, а также без повода.

— Может, ему в самом деле лучше на чердак слазить?

— Как ты можешь? — нахмурилась я. — Никогдане замечала за тобой особой кровожадности…

— Да я так… к примеру. И что, пойдешь жить к нему?

— С ума я сошла, что ли? Просто не знаю, чтоделать, — не выдержала я.

— Ага, — кивнула Мышильда и не без ехидства заметила:

— Я тебе сразу сказала: вы не пара и ничего путного изтвоего замужества не выйдет. Как сказала, так и получилось.

— Точно. Накаркала, одним словом, — согласилась я.

— Я не каркаю. И вообще… где были твои глаза?

— На том же месте, где и сейчас, — вздохнула я ипризадумалась.

Воспоминания унесли меня в тот день, когда я увиделапоследнего мужа впервые. Моя подруга судилась со своим мужем из-за имущества,которое требовалось разделить поровну, но у каждой из сторон были своипредставления о половине, и дело застопорилось, вот тогда подружке ипосоветовали адвоката, ловкого и чрезвычайно удачливого. Им оказался БельскийИннокентий Павлович, мой дражайший супруг, ныне собирающийся в очередной разупасть с балкона. Тогда он меня просто поразил: энергия била в нем через край.Остроумие прямо-таки сверкало, а о роли женщины в современном мире он говорилтак, что выжимал из меня слезу. Само собой, я не смогла пройти мимо такогосокровища. Судебный процесс моей подруги он выиграл, а мы поженились.

Дома Кеша тоже много говорил: горячо и убежденно, правда,все больше о своей незавидной доле. Он уставал от работы и непонимания, емутребовался душевный комфорт и тихая пристань… Моя доля тоже стала черезнекоторое время незавидной, и я покинула его. С тех пор он затевал неудачныесамоубийства, и мне приходилось несколько раз к нему возвращаться. Это былодовольно громоздко, в том смысле, что, покидая нашу общую с ИннокентиемПавловичем жилплощадь, я могла устроиться лишь в одном месте: нашей опять жеобщей с предпоследним мужем квартире. На это время мой предпоследний мужвынужден был переселяться в квартиру своей мамы, эта квартира пустовала, норасполагалась у черта на куличках, что само по себе было неудобно. В общем,из-за глупого поведения последнего мужа мы с предпоследним находились впостоянных переездах, что, разумеется, настроения никому не прибавляло. Сейчася не намерена была переезжать, даже если Иннокентий Павлович покажет мне ключот чердака и заберется туда. Именно это я и сказала Мышильде. Та хмыкнула иполезла за сигаретами. Это худосочное создание имело бездну пороков, например,сестра без конца курила, чем доводила до бешенства меня, сторонницу здоровогообраза жизни. Я ткнула пальцем в табличку «Извините, у нас не курят», аМышильда с кривой усмешкой сказала:

— Да ладно…

— Вышвырну, — заверила я. Она вздохнула и убраласигареты, пробормотав:

— Пакостный у тебя характер, Елизавет Петровна. Оттоговсе твои мужики либо с катушек съезжают, либо впадают в пьянство.

— Хорошо хоть есть кому впадать, — не осталась я вдолгу. — У некоторых сроду не было не только мужа, а и просто приличногомужика, и это несмотря на критический возраст. — Сестрица была старше меняи сейчас заметно скривилась. Потом поднялась со стула и сказала:

— Поехали, что ли?

Собирались мы на кладбище, навестить усопших родственников.Набралось их, к сожалению, предостаточно, преимущественно мужчин, которых, какя уже сказала, косила страсть к зеленому змию.

— Поехали, — ответила я и встала из-за стола.