— История такая… Чистый детектив. Дом-то горел дважды,до того как вовсе не сгинул то исть. Напасть какая-то, точно наговорено.Мамаша, покойница, все ворчала: мол, спасу нет от ихнего соседства, не ровенчас и мы сгорим. Первый раз при Пелагее горели, при старой хозяйке. Заполыхалфлигель, всей улицей тушили, пожарные-то опоздали малость. Тогда-то флигельсломали и терраску пристроили. А как Пелагея померла, дом на троих разделили —большой, крепкий, его б в хорошие руки, еще б сто лет простоял. Разделили натроих, между детьми. Дочери передняя половина да терраска, а сыновьям по двекомнаты сзади. Сыновья-то сгинули, непутевые были: один в тюрьме помер, адругой то ли тоже Богу душу отдал, то ли просто пропал, никто не знает. Частьдома Татьяна, Пелагеина дочь то исть, продала. Заселились туда какие-то исгорели в первую же зиму. Тогда еще печку топили, ну и вышло дело: заполыхало.Еле-еле Татьянину половину отстояли, а от комнат новых-то жильцов да братниныхостались только головешки. Отстраивать ей было не по силам, в общем, кое-какзаделала стену с крышей да жила. А вскорости Татьяна утонула: пошла к подругечерез реку, а лед уж слабый был, ну и… — Евгений Борисович оглянулся на икону,подумал и перекрестился. — Таким вот макаром осталась одна Ленка —Татьянина дочь. А от нее всей улице беда. Пьющая да гулящая, в дядьев пошла,натворила чего-то и угодила в тюрьму. А вернулась, и начались тут гулянья.Нигде сроду не работала, а каждый день застолье. Разный народ у нее тутперебывал. Мамаша куда только жаловаться не бегала, а все без толку. Дальшетак: сошлась Ленка с каким-то, и вроде тише стало, он по-настоящему здесь нежил, то появится на недельку, то исчезнет. Только ухажер-то чище прежнихоказался. Форменный бандюга и Ленку в свои дела втравил. Вот тем летом и пришлиза ними, из милиции то исть. А может, еще откуда, в черных масках такие, страх…— Евгений Борисович нервно хихикнул и за ухом почесал. — Стали в домломиться, а Ленка-то не пускает. Чего уж там вышло, не знаю, только из автоматараз пальнули, да угодили в наш дом. Мамаша до самой своей смерти все правдуискала, думаю даже, через эту самую правду и померла, а уж скольким она след встене показывала… — Евгений Борисович опять хихикнул и рукой махнул. — Иничего. Мамаша-то надеялась, коли мы пострадавшие, может, воду задармапроведут.

— Так как же дом сгорел? — решила я вернуть ЕвгенияБорисовича от воспоминаний о мамаше к интересующему меня дому.

— А вот когда стрельбу-то открыли, и случилось. Соседговорит, в баллон угодили, он, мол, и взорвался. Про баллон не скажу, нополыхало будь здоров. Ленка-то выскочила, а хахаля ее в доме и не оказалось.Сгорел дом до головешек, пожарные приехали, а тушить нечего. Так вотперетаскали добрые люди, что взять можно было, да бульдозером мусор сгребли,чтоб детишки не лазили. И поросло все крапивой.

— А хозяйка, Ленка то есть, где она?

— В тюрьме, — удивился Евгений Борисович, —говорят, много ей что-то дали: то ли пять лет, то ли семь. Да уж теперь сколькони дай, сюда она не вернется. Сгорел родной очаг, — закончил он сдовольным видом и выпил еще.

— Да, занятная история, — кивнула я, разглядываястену перед собой. Теперь интерес ребят бандитского вида к данному пустырюстановился более-менее понятен, а вот этот соседский жилец будоражилвоображение.

Мышь уже трижды отказывалась выпить. Евгений Борисовичзамахнулся на третью бутылку, но не осилил. Голова его стала клониться к столу,он дважды об него тюкнулся с глухим стуком, а потом, устроив голову насложенных руках, задремал. Я легко подняла хозяина и определила на диван,заботливо сунув под голову подушку и укрыв одеялом — все это лежало по соседствус диваном на табуретке.

Я стала мыть посуду, а Мышильда ворчать:

— Зачем ты ему про клад сказала?

— А что делать прикажешь? Врать неинтеллигентно. К томуже наше копошение на пустыре вызовет у граждан подозрения. Начнутся вопросы. Аздесь все ясно: ищут люди клад.

— Так все ж наперегонки кинутся.

— Кинутся, если мы найдем что. А до той поры будут укалиток стоять и посмеиваться.

— Великий знаток душ человеческих, — фыркнулаМышь, а я кивнула в ответ.

Прибрав в кухне, мы умылись и отправились спать на терраску.Здесь стояли две кровати, круглый стол и допотопный шифоньер. На полу пестрыеполовики, на окнах расшитые занавески, в целом все очень мило. Моя кровать быладревней, а главное, большой. Я легла, блаженно прикрыв глаза, и тут втерновнике запел соловей. Мышильду и ту проняло.

— Что, стервец, выделывает, — через полчасасказала она.

Отдых на родине предков начинал мне нравиться.

Утром я проснулась оттого, что кто-то осторожно скребся вдверь. Вспомнив, что в частных домах рачительные хозяева держат кошек, яподнялась и приоткрыла дверь с намерением познакомиться с животным. Вместокошки за дверью я обнаружила Евгения Борисовича в тех же трико и майке, что инакануне, и по-прежнему босиком. Он посмотрел на меня, блаженно улыбнулся исказал:

— С добреньким утречком, Елизавета Петровна. Чайку нежелаете? Только-только заварил. Индийский, и с шиповником, мамашин рецепт.

— С удовольствием, Евгений Борисович, — лучезарноулыбаясь, ответила я и пошла будить Мышь.

Она уже проснулась и выглядывала из-под одеяла. Точнее,выглядывал ее нос и принюхивался.

— С добреньким утречком, Мария Семеновна, —пропела я.

— Времени-то сколько? — проворчала Мышильда. Явзглянула на часы.

— Восемь.

— С ума сойти. — Сестрица поднялась и с тоскойпосмотрела за окно, где сиял новый день. — Спать хочу. В отпуске я илинет?

— Или нет. Ты в экспедиции.

Через двадцать минут мы сели за стол. Евгений Борисович нетолько заварил чай, но и за пивом успел смотаться и теперь деятельно возвращалсилы своему организму.

Увидев, как я вхожу на кухню, моргнул сначала одним глазом,потом другим, потом ненадолго зажмурился и сказал:

— Ну, Елизавета… Не девка, а гренадер, ей-Богу.