Зеркальная дверь купе отъехала вправо, распахнутая весьмацелеустремленной рукой. Молодой жандармский поручик поднял ладонь к козырьку:

– Прошу предъявить документы, господа… ГосподинИванихин? Честь имею…

За его спиной бдительно переминались с ноги на ногу дванижних чина в красных аксельбантах, при орленых бляхах. Лямпе бегло огляделпоручика: на гимнастерке ни единой медальки, не говоря уж об орденах, толькосиротливо поблескивает полковой знак. Зелен виноград, из новых. Ничем еще себяне проявил сей вьюнош…

Немая сцена затягивалась. Офицерик упрямо стоял в дверях.

– Ну, что еще? – неприязненным тоном осведомилсяИванихин. – Живую картину мне тут изображаете, подпоручик?

– Простите, поручик, – решительным тоном поправилофицер.

– А… – небрежно махнул рукой шантарскийкрез. – Мы люди темные, в таких тонкостях не разбираемся…

– Я бы вас темным не назвал, господин Иванихин, –с тем же упрямо-корректным выражением произнес офицерик.

– Да? Дело ваше… Ну, и что вы тут, любезный мой,торчите, аки статуй? Имеете сомнение в моей личности?

– В вашей личности, господин Иванихин, не имею ровнымсчетом никаких сомнениев, – сообщил поручик. – Как и в личностигосподина Буторина, да и Вячеслав Яковлевич мне прекрасно известен с наилучшейстороны. Однако же здесь имеют честь присутствовать и господа, мне неизвестныевовсе…

– Соколик мой с аксельбантами… – прищурилсяИванихин с нескрываемым вызовом. – Ты хоть имеешь приблизительноепредставление, сколько в Российской империи людей, тебе неизвестных вовсе?Почитай что, миллиончиков со сто наберется…

– Я бы вас попросил не тыкать, – отрезалпоручик. – Хотя бы из уважения к мундиру и представляемому моей скромнойперсоной ведомству…

– А кто сказал, поручик, что я питаю уважение к вашемуведомству? – последовал молниеносный ответ. – Что это вы глазынькинедвусмысленным образом выпучили? Ежели свербит, составьте на меня протокольчикза противуправительственные высказывания или как там сие зовется…

Несмотря на всю неловкость ситуации, Лямпе было любопытно,как выпутается поручик из деликатнейшего положения, – не составлять же, всамом деле, жандармский протокол на человека, отворявшего иные двериминистерских приемных чуть ли не ногою? Лично известного Петру АркадьичуСтолыпину, прилюдно назвавшему Иванихина одним из локомотивов сибирскогопрогресса? Слегка побледневший офицерик чуть повернул голову:

– Филатов, ступай-ка к обер-кондуктору и объяви, чтопоезд вынужден будет задержаться. Возникли недоразумения, требующие, похоже,долгого разрешения…

Буторин застыл с неописуемым выражением на упитанномбородатом лице: смесь ужаса и безысходности. Пора было положить этому конец – иЛямпе, неторопливо выпрямившись, достал паспортную книжечку:

– Прошу, господин поручик…

Жестом остановив дернувшегося было исполнять приказ верзилуФилатова, поручик перелистнул страницы:

– Лямпе Леонид Карлович, из дворян Гостынского уездаВаршавской губернии, вероисповедания лютеранского… Жительство имеет вСанкт-Петербурге… Позволительно ли будет, сударь, узнать цель вашего визита внаши палестины?

– Торговые дела, – кратко сказал Лямпе, стараясь,чтобы в голосе не усматривалось и тени задиристости.

– Занятие для империи полезное, – кивнул поручик,возвращая паспорт. – Честь имею!

Он с чуточку преувеличенной лихостью бросил руку к козырьку,тихо притворил дверь купе, и все сидящие там вновь отразились в чисто промытомвысоком зеркале.

– Костенька! – с глубочайшим укором, исходившим изсамого сердца, только и мог воскликнуть Буторин. Иванихин досадливо поморщился:

– Финогеныч… Ну что ты, братец, трясся перед этимфендриком, как, прости господи, овечий хвост? Вот подал бы я на него жалобугубернатору, а то и в Питер, самому Трусевичу… Потом бы три часа под воротамистоял, аки Лотова супруга, прощенья придя просить…

– Вряд ли, – сказал Лямпе.

– Простите, Леонид Карлович? – развернулся к немуИванихин.

– Вряд ли стал бы. Юноша с немалым гонором, сиечувствовалось.

– А! Плевал я на его гонор и на его шпоры с малиновымзвоном… Помните, как сих господ припечатал Михаил Юрьич Лермонтов, красарусской поэзии? И вы, мундиры голубые…

– Признаться, в авторстве Лермонтова у меня всегда былисильные сомнения.

– Полагаете? – прищурился Иванихин.

– Рассудите сами, – пожал плечами Лямпе. –Автографа сих виршей, написанного Лермонтовым собственноручно, не существует –как и свидетелей, его бы видевших. Есть лишь запись чужой рукой в чьем-то тамальбоме да уверения, пришедшие к нам неведомо от кого, – будто бы нектолет десять назад слышал от имярека, что означенный имярек некогда зналчеловека, своими глазами видевшего другого человека, слышавшего якобы оттретьего при неведомых обстоятельствах, что стихи сии якобы написаны под диктовкуЛермонтова… Согласитесь, это зыбко и малоубедительно.

– Эк вы жандармика-то защищаете…

– При чем здесь жандарм? – усмехнулсяЛямпе. – Милейший Константин Фомич, я ведь все-таки немец. Кровь дает себязнать. Привык к точности формулировок и надежности свидетельств…

– Ну да, ну да, – неожиданно мирно покивалИванихин. – Как же, помним… Лев Николаич Толстой нам описал блестящийпример мышления немецкого: ди эрсте колонне марширт, ди цвайте колонне марширт…Не обиделись, часом?

– Помилуйте, с чего бы вдруг? – Лямпе усмехнулсяеще более открыто. – Сударь мой, а ведь на любой схожий пример,уничижительно показывающий немца-перца-колбасу, я вам приведу не менее меткий иубедительный касаемо славянского племени…

– Господа, господа! – умоляюще воскликнул Буторин.

– Не егози, Финогеныч, – досадливо отмахнулсязолотопромышленник. – Это всё шутейно – и я, и господин Лямпе… Языки чешемот скуки. Хорошо, Леонид Карлович. В ваших словах достаточно резона. Но ты,Финогеныч, все равно зря предстал перед этим сопляком этаким оцепенелымзайчишкой… Нашел кого бояться.

– Легко тебе говорить… – с нешуточной грустьюпроизнес Буторин. – Тебе, голубчик, сколько годков? Сорок два. И купец ты– потомственный. А мне, мил человек, пятьдесят восемь, и происхожу я из тогосамого сословия, каковое во времена моей юности телесным наказаниямподвергалось вполне законно, согласно писаным предписаниям… Как хочешь, а этонасовсем въедается…

Лямпе вдруг стало жаль простодушного купца – у коего,кстати, и начинал некогда в приказчиках сын сурового родителя Иванихин. Этопотом уже, мало рассчитывая на наследство крепкого, как дуб, отца, нашКонстантин Фомич развернулся своим умом и смекалкой, обошел бывшего благодетелянастолько, что тот совершенно добровольно стал при бывшем приказчике чем-то средниммеж денщиком и приживалкою…