– Да, да, не к чему, прикажи подавать лошадей, –ответил он, отходя от окна уже со строгим лицом. – Одно тебе скажу:никогда я не был счастлив в жизни, не думай, пожалуйста. Извини, что, можетбыть, задеваю твое самолюбие, но скажу откровенно – жену я без памяти любил. Аизменила, бросила меня еще оскорбительней, чем я тебя. Сына обожал – пока рос,каких только надежд на него не возлагал! А вышел негодяй, мот, наглец, безсердца, без чести, без совести… Впрочем, все это тоже самая обыкновенная,пошлая история. Будь здорова, милый друг. Думаю, что и я потерял в тебе самоедорогое, что имел в жизни.

Она подошла и поцеловала у него руку, он поцеловал у нее.

– Прикажи подавать…

Когда поехали дальше, он хмуро думал: «Да, как прелестнабыла! Волшебно прелестна!» Со стыдом вспоминал свои последние слова и то, чтопоцеловал у ней руку и тотчас стыдился своего стыда. «Разве неправда, что онадала мне лучшие минуты жизни?»

К закату проглянуло бледное солнце. Кучер гнал рысцой, всеменяя черные колеи, выбирая менее грязные, и тоже что-то думал. Наконец сказалс серьезной грубостью:

– А она, ваше превосходительство, все глядела в окно, как мыуезжали. Верно, давно изволите знать ее?

– Давно, Клим.

– Баба – ума палата. И все, говорят, богатеет. Деньги в ростдает.

– Это ничего не значит.

– Как не значит! Кому ж не хочется получше пожить! Если ссовестью давать, худого мало. И она, говорят, справедлива на это. Но крута! Неотдал вовремя – пеняй на себя.

– Да, да, пеняй на себя… Погоняй, пожалуйста, как бы неопоздать нам к поезду…

Низкое солнце желто светило на пустые поля, лошади ровношлепали по лужам. Он глядел на мелькавшие подковы, сдвинув черные брови, идумал:

«Да, пеняй на себя. Да, конечно, лучшие минуты. И не лучшие,а истинно волшебные! „Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи…“ Но,боже мой, что же было бы дальше? Что, если бы я не бросил ее? Какой вздор! Этасамая Надежда не содержательница постоялой горницы, а моя жена, хозяйка моегопетербургского дома, мать моих детей?»

И, закрывая глаза, качал головой.

20 октября 1938

Приехав в Москву, я воровски остановился в незаметныхномерах в переулке возле Арбата и жил томительно, затворником – от свидания досвидания с нею. Была она у меня за эти дни всего три раза и каждый раз входилапоспешно, со словами:

– Я только на одну минуту…

Она была бледна прекрасной бледностью любящей взволнованнойженщины, голос у нее срывался, и то, как она, бросив куда попало зонтик,спешила поднять вуальку и обнять меня, потрясало меня жалостью и восторгом.

– Мне кажется, – говорила она, – что он что-топодозревает, что он даже знает что-то, – может быть, прочитал какое-нибудьваше письмо, подобрал ключ к моему столу… Я думаю, что он на все способен приего жестоком, самолюбивом характере. Раз он мне прямо сказал: «Я ни перед чемне остановлюсь, защищая свою честь, честь мужа и офицера!» Теперь он почему-тоследит буквально за каждым моим шагом, и, чтобы наш план удался, я должна бытьстрашно осторожна. Он уже согласен отпустить меня, так внушила я ему, что умру,если не увижу юга, моря, но, ради бога, будьте терпеливы!

План наш был дерзок: уехать в одном и том же поезде накавказское побережье и прожить там в каком-нибудь совсем диком месте три-четыренедели. Я знал это побережье, жил когда-то некоторое время возле Сочи, –молодой, одинокий, – на всю жизнь запомнил те осенние вечера среди черныхкипарисов, у холодных серых волн… И она бледнела, когда я говорил: «А теперь ятам буду с тобой, в горных джунглях, у тропического моря…» В осуществлениенашего плана мы не верили до последней минуты – слишком великим счастьемказалось нам это.

В Москве шли холодные дожди, похоже было на то, что лето ужепрошло и не вернется, было грязно, сумрачно, улицы мокро и черно блестелираскрытыми зонтами прохожих и поднятыми, дрожащими на бегу верхами извозчичьихпролеток. И был темный, отвратительный вечер, когда я ехал на вокзал, всевнутри у меня замирало от тревоги и холода. По вокзалу и по платформе япробежал бегом, надвинув на глаза шляпу и уткнув лицо в воротник пальто.

В маленьком купе первого класса, которое я заказал заранее,шумно лил дождь по крыше. Я немедля опустил оконную занавеску и, как тольконосильщик, обтирая мокрую руку о свой белый фартук, взял на чай и вышел, назамок запер дверь. Потом чуть приоткрыл занавеску и замер, не сводя глаз сразнообразной толпы, взад и вперед сновавшей с вещами вдоль вагона в темномсвете вокзальных фонарей. Мы условились, что я приеду на вокзал как можнораньше, а она как можно позже, чтобы мне как-нибудь не столкнуться с ней и сним на платформе. Теперь им уже пора было быть. Я смотрел все напряженнее – ихвсе не было. Ударил второй звонок – я похолодел от страха: опоздала, или он впоследнюю минуту вдруг не пустил ее! Но тотчас вслед за тем был поражен еговысокой фигурой, офицерским картузом, узкой шинелью и рукой в замшевойперчатке, которой он, широко шагая, держал ее под руку. Я отшатнулся от окна,упал в угол дивана. Рядом был вагон второго класса – я мысленно видел, как онхозяйственно вошел в него вместе с нею, оглянулся, – хорошо ли устроил ееносильщик, – и снял перчатку, снял картуз, целуясь с ней, крестя ее…Третий звонок оглушил меня, тронувшийся поезд поверг в оцепенение… Поездрасходился, мотаясь, качаясь, потом стал нести ровно, на всех парах…Кондуктору, который проводил ее ко мне и перенес ее вещи, я ледяной рукой сунулдесятирублевую бумажку…

Войдя, она даже не поцеловала меня, только жалостноулыбнулась, садясь на диван и снимая, отцепляя от волос, шляпку.

– Я совсем не могла обедать, – сказала она. – Ядумала, что не выдержу эту страшную роль до конца. И ужасно хочу пить. Дай мненарзану, – сказала она, первый раз говоря мне «ты». – Я убеждена, чтоон поедет вслед за мною. Я дала ему два адреса, Геленджик и Гагры. Ну вот, он ибудет дня через три-четыре в Геленджике… Но бог с ним, лучше смерть, чем этимуки…

Утром, когда я вышел в коридор, в нем было солнечно, душно,из уборных пахло мылом, одеколоном и всем, чем пахнет людный вагон утром. Замутными от пыли и нагретыми окнами шла ровная выжженная степь, видны былипыльные широкие дороги, арбы, влекомые волами, мелькали железнодорожные будки сканареечными кругами подсолнечников и алыми мальвами в палисадниках… Дальшепошел безграничный простор нагих равнин с курганами и могильниками, нестерпимоесухое солнце, небо, подобное пыльной туче, потом призраки первых гор нагоризонте…

Из Геленджика и Гагр она послала ему по открытке, написала,что еще не знает, где останется. Потом мы спустились вдоль берега к югу.

Мы нашли место первобытное, заросшее чинаровыми лесами,цветущими кустарниками, красным деревом, магнолиями, гранатами, среди которых поднималисьвеерные пальмы, чернели кипарисы…