Лично мне привелось дважды столкнуться с двумя разными ведьмами еще до того, как мне исполнилось восемь лет. В первом случае я благополучно унес ноги, а вот во втором мне куда меньше повезло. Со мной случилось такое, что у тебя, наверно, волосы встанут дыбом, когда ты будешь про это читать. Но ничего не поделаешь. Уж рассказывать — так всю правду. А тем, что я еще жив и могу с тобой разговаривать (как бы я странно ни выглядел), я обязан исключительно моей изумительной бабушке.

Моя бабушка — норвежка. А норвежцы знают про ведьм ну буквально все, потому что именно из Норвегии, из-за норвежских скалистых гор, из темных норвежских лесов явились первые ведьмы. Мои отец и мать тоже были норвежцы, но у отца был бизнес в Англии, поэтому я там родился, стал жить и пошел в английскую школу. Дважды в год, на Рождество и на летние каникулы, мы ездили в Норвегию, в гости к бабушке. Эта старушка, насколько я знаю, осталась у нас единственная из всей родни. Она была мамина мать, и я просто ее обожал. Когда мы с ней бывали вдвоем, мы говорили то по-английски, то по-норвежски. То так, то сяк. На обоих языках мы общались совершенно свободно, и я должен признаться, что бабушка была мне даже ближе, чем мама.

Вскоре после того, как мне исполнилось семь лет, родители, по обыкновению, повезли меня на Рождество в Норвегию, к бабушке. И вот, когда папа, мама и я в ледяную погоду проезжали где-то к северу от Осло, нашу машину занесло — и она рухнула в скалистую пропасть. Родители погибли на месте. Я был надежно пристегнут ремнем на заднем сиденье и отделался царапиной на лбу.

Не буду вдаваться в подробности того страшного дня. До сих пор у меня мурашки по коже, стоит все это вспомнить. В конце концов, естественно, я оказался в доме у бабушки, мы крепко обнялись и проплакали всю ночь напролет.

— Что же нам теперь делать? — спросил я сквозь слезы.

— Ты останешься у меня, — отвечала бабушка, — и я буду за тобою присматривать.

— И я не вернусь в Англию?

— Нет, — сказала она. — Я туда никогда не поеду. Душу мою примут небеса, а в норвежской земле пусть упокоятся мои кости.

И на другой же день, стараясь сама отвлечься и меня отвлечь от нашего горя, бабушка стала рассказывать разные истории. Рассказчица она была изумительная, мне нравилось все, что она рассказывала. Но по-настоящему меня разобрало только тогда, когда она перешла к ведьмам. В этой области она была, очевидно, большим знатоком и с ходу дала мне понять, что, в отличие от всех прочих, рассказы про ведьм — не вымысел. Тут все — истинная правда. Все — исторически достоверно. Все, что она рассказывает про ведьм, на самом деле случалось, и лучше мне в этом не сомневаться. Но что хуже, что гораздо, гораздо хуже — ведьмы до сих пор существуют. Они рядом, они среди нас, и в этом мне тоже лучше не сомневаться.

— Ой, ты действительно правду говоришь, бабуся? Самую правдивую правду?

— Миленький ты мой, — отвечала она, — долго на свете не проживешь, если не научишься распознавать ведьму, как только ее встретишь.

— Но ты же сама сказала, что ведьмы выглядят как самые обыкновенные женщины! И как же я их распознаю, ба?

— А ты слушай меня внимательно, — сказала бабушка. — И запоминай каждое слово. После чего тебе останется только креститься, молиться и надеяться на лучшее.

Мы сидели в большой гостиной бабушкиного дома в Осло, я уже собирался идти спать. Шторы в доме у бабушки никогда не задергивались, и я видел, как большущие хлопья снега тихо падают, падают, укрывая мир за окном, черный как смоль. Бабушка была немыслимо старая, морщинистая, толстенная, грузная, плотно окутанная серыми кружевами. Она величаво сидела в кресле, заполняя его до последнего сантиметрика. Даже мышка не смогла бы протиснуться в уголок, если бы захотела посидеть с нею рядом. А сам я, семилетний, пристроился на полу у ее ног, в пижамке и тапочках.

— Нет, ты, честное слово, меня не обманываешь? — повторял я. — Ты не сочиняешь? Ей-богу?

— Послушай, — отвечала она, — я сама знала пятерых детей, не меньше, которые просто исчезли с лица земли, и с тех пор никто их не видел. Их забрали ведьмы.

— А я все равно думаю, что ты просто нарочно хочешь меня напугать, — не сдавался я.

— Я стараюсь добиться того, чтобы тебя не постигла та же судьба, — сказала она. — Я тебя люблю и хочу, чтобы ты оставался со мной.

— Ну тогда расскажи мне про детей, которые исчезли с лица земли, — попросил я.

Моя бабушка, единственная из всех бабушек, какие мне только встречались, курила сигары. Вот и сейчас она закурила большую черную сигару с запахом жженой резины.

— Первой из всех известных мне исчезнувших пятерых детей, — начала бабушка, — была девочка по имени Рангильда Хансен. Было ей в то время лет восемь, и она играла во дворе с младшей сестренкой. Мать пекла хлеб на кухне и вышла дохнуть свежего воздуха.

— А где Рангильда? — спрашивает.

— А она с высокой тетей ушла, — отвечает сестренка.

— Какая еще тетя? — удивилась мать.

— Высокая тетя в белых перчатках, — говорит сестренка. — Взяла Рангильду за руку и увела.

— И с тех пор никто никогда, — заключила бабушка, — не видел Рангильду.

— И ее не искали? — удивился я.

— Да что ты! Еще как искали, все вокруг обшарили, где только ни рыскали. Весь город всполошился, искали-искали, но так и не нашли.

— А с четырьмя другими детьми что случилось? — спросил я.

— Они все исчезли так же, как и Рангильда.

— Но как, бабуся? Как они исчезли?

— Во всех остальных случаях перед тем, как такому произойти, поблизости видели незнакомую даму.

— Но как, как они исчезли? — повторил я.

— Второй случай особенно удивительный, — начала бабушка. — Жила тут одна семья, по фамилии Христиансен. Жили они в Хольменколлене, и в гостиной у них висела старинная картина маслом, которой они очень гордились. На картине были изображены утки во дворе фермы. Никаких людей, только утки, поросший травою двор и в глубине — домик. Большая такая картина и очень красивая.

И вот однажды дочь их Сольвейг приходит домой из школы и яблоко грызет. Говорит: добрая тетя угостила на улице. А наутро Сольвейг не оказалось в постели. Родители все обыскали, но дочь не нашли. А потом вдруг отец как закричит: «Да вот же она! Наша Сольвейг уток кормит!» А сам тычет пальцем в картину. И там действительно — Сольвейг. Стоит во дворе и бросает уткам хлеб из корзинки. Отец кидается к картине, трогает дочку рукой. Да что толку? Она стала частью картины, просто написанной маслом фигурой.