И еще одна!

И еще!

Все они скребли у себя в затылках! Скребли как безумные!

Блохи, что ли, у них в волосах?

Нет, гниды, скорее.

У одного мальчика в нашей школе, у Эштона, были гниды, так медицинская сестра его прямо сунула головой в скипидар. Гниды погибли, это да, но сам Эштон тоже чуть не погиб. Кожа с его головы так и слезала — кусками.

Я уже глаз не мог оторвать от этих дам, скребущих в затылках. Всегда интересно застукать человека, когда он думает, что на него не смотрят, и делает что-нибудь неприличное. Ковыряет в носу, например, или чешет зад. Когда в голове скребут — это почти такая же гадость, особенно если скребут и скребут без конца.

Я решил, что наверняка у них гниды.

Ну а дальше — дальше произошло кое-что уж совсем поразительное. Я увидел, как одна дама поддела пальцами волосы, все свои волосы сразу, приподняла их, запустила под них руку и снова давай чесаться!

Значит, это парик! И на ней перчатки! Я поскорей оглядел всех собравшихся дам. Все они были в перчатках!

Я похолодел. Меня била дрожь. Я отчаянно озирался в поисках запасного выхода. Запасного выхода не было.

Может, выскочить из-за ширмы и кинуться напрямик к двустворчатой двери?

Но дверь уже закрыли, и я увидел перед ней какую-то женщину. Она наклонилась и обматывала обе дверные ручки металлической цепью.

«Тихо-тихо, — говорил я себе. — Спокойно. Ведь пока еще никто тебя не заметил. И зачем, ну зачем им соваться за ширму? Но одно неосторожное движение, кашель, чих, вообще малейший звук — и на тебя набросится не одна ведьма. А целых две сотни!»

Тут я, по-моему, потерял сознание. Для семилетнего мальчика все это вместе взятое, согласитесь, было уж слишком! Но беспамятство мое длилось, наверно, не больше нескольких секунд, а когда я очнулся, то лежал на ковре, по-прежнему, слава богу, за ширмой. Вокруг царила абсолютная тишина.

Пошатываясь, я встал на коленки и опять глянул в щель между створок.

Все эти женщины, или, вернее, ведьмы, сидели теперь, застыв в своих креслах и, не отрываясь, как загипнотизированные, смотрели на вдруг появившееся на сцене новое лицо. Это новое лицо тоже была женщина.

Прежде всего мне бросилось в глаза, до чего она маленькая. Прямо крошечная — метр сорок, не больше. И совсем молодая, лет, мне показалось, двадцати пяти, двадцати шести. На ней было довольно-таки стильное платье до полу и перчатки по локоть. В отличие от остальных она была без шляпки.

Мне показалось, что она ну вот нисколечко не похожа на ведьму, но нет, не была бы ведьмой — интересно, каким бы ветром ее занесло на эту сцену? И с какой стати все другие ведьмы стали бы на нее смотреть с обожанием, благоговеньем и страхом?

Очень-очень медленно молодая дама на сцене подняла руки к лицу. Я увидел, как пальцы в перчатках что-то отстегивают за ушами… и вот… она взялась за собственные щеки и — сняла с себя лицо! Хорошенькое личико осталось у нее в руках!

Это оказалась маска!

Сняв с себя маску, она отвернулась, бережно положила ее на столик, стоявший рядом, а когда снова повернулась и посмотрела прямо на нас, уж и не знаю, как я удержался от крика.

Ничего никогда в жизни я не видел страшней этого лица. Меня кинуло в дрожь. Мятое, жатое, впалое, вялое, сморщенное, скукоженное лицо как будто долго мариновали в уксусе. Страшное, жуткое лицо. Уродское, невозможное, мерзкое. Оно в буквальном смысле сгнило по краям, а посередине, вокруг рта, на щеках я увидел такие язвы и борозды, как будто их черви проели.

Бывает, встретишь что-нибудь до того ужасное, что смотришь, смотришь, как околдованный, не можешь оторвать глаз. Вот и со мной сейчас такое случилось. Я застыл. Я обмер. Кошмарные черты стоявшей на сцене женщины меня притягивали как магнит. Но это еще не все. Каким пугающим — ну прямо змеиным — взглядом она обвела собравшихся!

И я моментально сообразил, конечно, что передо мной — не кто иной, как Величайшая Самая Главная Ведьма собственной персоной. И еще я сообразил, почему она носит маску. Хороша бы она была, появившись на публике, тем более сунувшись заказывать номер в отеле, — со своей настоящей физиономией! Да при одном взгляде на нее все бы с воплями кинулись врассыпную!

— Дферр-и! — рыкнула Величайшая Самая Главная Ведьма таким голосом, от которого задрожали окна. — На цепях? На засофах?

— Все двери надежно заперты, все на цепях и засовах, Ваше Величайшество, — ответил голос из публики.

Блестящие змеиные глазки, глубоко-глубоко посаженные на страшном, гнилом, изъеденном червями лице, не мигая уставились в зал.

— Можете снять перрчотки! — рявкнула она.

Голос у нее, я заметил, так же отдавал металлом, как голос той ведьмы, которую я видел тогда под каштаном, но только он был гораздо громче и гораздо, гораздо ужасней. Он скрежетал. Скрипел. Клацал. Звякал. Он надрывал вам уши. И в то же время это было рычанье.

Все в зале снимали перчатки. Я уставился на руки ведьм, сидевших в последнем ряду. Мне не терпелось увидеть, какие у них там ногти, права ли окажется бабушка. Ах!.. Да!.. Вот они, вот!.. Темные когти загибаются над кончиками пальцев! И они чуть ли не в четыре сантиметра длиной, эти когти, и заостренные на концах!

— Можете снять свою опувь! — гаркнула Величайшая Самая Главная Ведьма.

Я услышал дружный вздох облегчения: все ведьмы в зале поскидывали узенькие модные туфельки на шпильках — и, заглянув под кресла, я увидел несколько пар ног в чулках, как срезанных, абсолютно беспалых. Омерзительное зрелище — будто кто-то оттяпал им пальцы ножом для разделки мяса.

— Можете снять паррики! — рыкнула Величайшая Ведьма. Как-то странно она говорила. С иностранным акцентом, что ли, с каким-то пришепетыванием вдобавок, и ей совсем не давались отдельные звуки — так «в» у нее почти всегда превращалось в «ф», «б» то и дело становилось «п», из «а» выходило «о» сплошь и рядом. И еще у нее были большие проблемы с «р». Она его будто перекатывала, перекатывала во рту, как горячую свиную шкварку, прежде чем выплюнуть.