Уже поднимаясь по лестнице к центральному входу, я поняла,что совершила целый ряд стратегических ошибок. Первая: на мне джинсы, Дедтерпеть не мог баб в джинсах, это знали все, и с моей стороны прийти в такомвиде – значит проявить неуважение. Вторая: кроссовки на мне грязные (на фонекрасного ковра в фойе не просто грязные, а безобразно грязные), а Дед ненавиделгрязную обувь. Добавьте похмельную рожу и Сашку в сумке. Я глухо застонала, ноупорно двигалась дальше, из упрямства, а может, из-за тайного желания досадитьДеду. Отношения у нас, прямо скажем, непростые.

Ритка, увидев меня, страдальчески закатила глаза.

– Да ты с ума сошла. Ты себя в зеркале видела?

– Не-а. На хрена мне себя расстраивать? Приемная былапуста, и я устроилась в кресле рядом с Риткой.

– Один? – кивнула я в сторону заветной двери.

– Да. Освободится, позовет. Между прочим, я тебяпросила… – укоризненно начала она, но я перебила:

– Да не зуди ты, и так тошно.

– Тошно, – передразнила Ритка.

– Кто настучал? – вздохнула я. Ритка поднялаброви, вроде бы удивляясь моей дурости, после чего подала мне газету. Первуюстраницу украшала моя физиономия. – Фотография могла быть иполучше, – хмыкнула я, но смеяться мне совсем не хотелось. Статейка былаозаглавлена “Распоясавшиеся слуги народа”, и в ней мне досталось по полнойпрограмме, припомнили даже то, что я и сама забыла. – Вот у людейпамять, – покачала я головой.

– И чего тут смешного? – нахмурилась Ритка.

– А я и не смеюсь. Оперативно сработали. Умеют, когдахотят. Дай закурить.

– Ты же знаешь…

– Дай закурить. Хуже уже не будет.

Ритка протянула мне пачку сигарет и придвинула пепельницу.

– Ты что, в самом деле… – начала она, но под моимвзглядом лишь покачала головой и отвернулась.

Я успела докурить сигарету и еще раз пробежать глазами статью,когда услышала по переговорному устройству голос Деда.

– Рита, она пришла? – спросил он сурово.

– Да, Игорь Николаевич, – пискнула Ритка.

– Пусть зайдет.

– Очень тебя прошу… – начала было Ритка, но я махнуларукой и вошла в кабинет.

Дед, как всегда, готовясь к неприятному разговору, таращилсяв окно. Он стоял, сунув руки в карманы брюк, и даже не повернулся, услышав, какхлопнула дверь. Я его знала слишком хорошо и по напряженной спине, по тому,как, набычившись, он смотрит вдаль, ничего не видя, поняла: он, что называется,в бешенстве.

– Привет, – сказала я, поставила сумку с Сашкой напол, а сама устроилась в кресле, робко так, на самом краешке, очень надеясь,что выгляжу вполне сиротливо.

– Газету видела? – спросил он, не поворачиваясь.

– Ага. Ритка показала.

– Ну и что скажешь?

– А чего тут скажешь, чистой воды подстава. И менты внужном месте в нужное время, и журналистка весьма кстати с фотографом на пару,и это в два часа ночи. А утречком эта хрень уже в газете… Позудят немного иугомонятся. – Я разглядывала свои ногти, пользуясь тем, что Дед меня невидит. Тут он повернулся, а я приняла покаянный вид, взглянула на грязныекроссовки и поморщилась, но тут, как говорится, ничего не поделаешь.

– Значит, подстава? – спросил Дед печально, а мневдруг ни с того ни с сего стало его жалко. Так иногда бывает, и я знать незнаю, что с этим делать.

Я молча кивнула, напусти в глаза тихой грусти, и дажевздохнула, Сашка, кстати, тоже вздохнул, должно быть, переживал из-за меня.

– Ага, – зловеще кивнул Дед. – Значит, ты несадилась за руль в пьяном виде, не была остановлена сотрудником ГАИ, неоказывала сопротивления, не была доставлена в отделение и не разбила там окно,запустив в него стулом. Что ты еще не сделала? – Я воззрилась на потолок,внезапно решив, что он чем-то необычайно мне интересен. – Прекратипаясничать! – рявкнул Дед, но особого впечатления на меня это непроизвело, я знала его двадцать с небольшим лет, сначала он заменял мне отца,потом стал любовником, теперь он мой работодатель. Мне было известнодоподлинно: когда он рычит, это ничего, это можно пережить, куда хуже лютоемолчание.

Дед сгреб газету со стола и сунул ее мне под нос, как будтоя ее не видела.

– У тебя мозги есть? Хоть какие-нибудь? Ты знаешь, какдля меня важно… особенно сейчас… переломный момент… – Далее было совсемнеинтересно.

Конечно, я знала. Год назад в тяжелой борьбе Дед занял этокресло и намеревался в нем состариться и, подозреваю, умереть на боевом посту,как генсеки в старые добрые времена. Последние пару месяцев он болезненноотносился к малейшей критике, в общем-то, он ее никогда не любил, a теперьзеленел лицом, лишь только какой-нибудь придурок позволял себе тявкнутьвдогонку. Впрочем придурков было не так много, и волноваться ему, по большомусчету, не стоило.

Именно это я и попыталась донести до его сознанияинтеллигентно и толково. Но он не внял.

– Ты обязана думать о моем честном имени, –взвился он и, судя по физиономии, именно так и думал, я имею в виду честноеимя. Признаться, это меня озадачило. Перед журналистами, любимым электоратом иеще черт знает перед кем мог бы сколько угодно выеживаться, но я-то знаю егокак облупленного. “Он заигрался, – решила я с сожалением. – Сам себеверит. Ей-богу, верит”, – тяжко вздохнула и сказала:

– Извини.

– Извини? – Его могучая грудь тяжело вздымалась,глаза сверкали, правда, с рева он перешел на зловещий шепот, что тоже не оченьхорошо, но от шепота хоть уши не закладывает. – Это все, что ты можешь мнесказать? Да ты хоть понимаешь… – Он вновь повысил голос, а я неожиданно длясебя сказала:

– Пошел ты к черту. – И почувствовала облегчение:именно это мне уже давно хотелось сказать.

Дед замер с приоткрытым ртом, дернул седой головой, а потомсцепил челюсти так, что его зубы просто обязаны были раскрошиться.

Я поднялась и направилась к двери, решив, самое времяубраться восвояси. Ближе к вечеру Дед придет в себя, и мы славненько порыдаемна груди друг друга, простим обоюдные грехи и заживем по-прежнему – ладненько искладненько.

В два шага он догнал меня, схватил за плечо и с размахавлепил пощечину. Сашка отчаянно завизжал и, выскочив из сумки, попробовалухватить обидчика за ногу.