Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В Иркутск возвращались довольные отдыхом, купанием в относительно тёплой прибрежной воде и вспоминали байкальскую рыбу; я задержался у Максатовых на один день, всё было хорошо, но в иные минуты я ужасался: а вдруг сын навсегда останется в Иркутске; более полутора лет я крепился изо всех сил, но нет такой жертвы, которой не принёс бы, чтобы быть вместе с сыном; сказал Матрёне Сергеевне, что хочу жить с Кирюшей и увезу его к своим родителям в Ростов, где буду работать, поскольку в Красноярске не смог бы жить без сына, – это было бы невыносимо; очевидно, это решение было правильным, единственно возможным для меня тогда; любимая тёща всё понимала и не могла возразить отцу ребёнка. Я вернулся в Красноярск и только мысль, что теперь ничто не будет мешать мне быть с сыном, утешала меня; сказал Сергею о своём решении; как дальше сложится моя судьба, мы не ведали, но в любом случае связь терять не хотели.
XXVII
Прошедшего нельзя нам воротить,
Грядущее и на день неизвестно.
Хоть смерть в виду; а всё же нужно жить,
Рыдать умно и улыбаться честно.
(Афанасий Фет)
Завершая описание этого периода моей жизни, хочу выразить благодарность упомянутым в тексте друзьям, коллегам и знакомым, которые приняли прямое или косвенное участие в моей судьбе; и уже, если я не ошибаюсь, покинувшие наш мир. Ведь как устроена человеческая жизнь: Проведение соединило меня с теперь уже умершими лучшими людьми, и заставляет сожалеть о них.
Нет, мёртвые не умерли для нас!
Есть старое шотландское преданье,
Что тени их, незримые для глаз,
В полночный час к нам ходят на свиданье.
(Иван Бунин)
Если говорить только об этом почти двухлетнем периоде моей жизни, то особую благодарность и признание выражаю Сергею Климко, в котором я видел единственного друга в среде строителей; никогда не завидовал ему чёрной завистью, наоборот, всегда гордился его успехами и не скрывал этого перед людьми.
Я давно ещё, когда мне было чуть более двадцати лет, на вопрос «какие самые лучшие качества я ценю в человеке?», отвечал сам себе: «чувство благодарности»; тогда я не мог чётко сформулировать себе, почему это качество превыше других; позже прочитав «Дон Кихот» Сервантеса, написанного в XVI веке, я нашёл ответ на это «почему»: … «Хотя иные утверждают, что величайший из всех человеческих грехов есть гордыня, я же лично считаю таковым неблагодарность, ибо придерживаюсь общепринятого мнения, что неблагодарными полон ад. Греха этого я, сколько мог, старался избегать, как скоро достигнул разумного возраста; и если я не в силах за благодарения, мне оказанные, отплатить тем же, то, по крайней мере, изъявляю желание отплатить благодетелю, а когда мне это представляется недостаточным, я всем об его услуге рассказываю, ибо, если человек всем сообщает и рассказывает о милости, ему сделанной, значит, он бы в долгу не остался, будь у него, хоть какая-нибудь для этого возможность, а ведь известно, что в большинстве случаев дающие по своему положению выше приемлющих: потому – то и господь Бог – над всеми, что он есть верховный податель всякого блага, и с дарами божьими не могут сравняться дары человеческие, – их разделяет расстояние бесконечное, скудость же наших средств и ограниченность наших возможностей отчасти восполняются благодарностью…».
И последнее: «благодарность была фундаментом учений всех великих мудрецов и лидеров в истории человечества».
XXVIII
1 сентября переговорил с Заславским, объяснил свою ситуацию, он всё понял, не стал возражать против моего увольнения и подписал заявление; и теперь, во избежание невиданных осложнений, мне надо было торопиться с отъездом ещё сильнее, чтобы забрать сына; снялся с воинского учёта, сдал квартиру, оформил необходимые бумаг и отправил в Ростов медленной скоростью фанерный ящик с вещами, а остальное не жалея, оставил Василию, ведь когда ничего не имеешь, тогда ничего и не жалко.
В двадцатых числах сентября на вокзале мои друзья проводили меня в Иркутск; простившись с ними, и покинув КРАЗ и двинулся в дорогу; сел в поезд и нахлынули воспоминания, сам не знаю почему. Вспомнил эпизод из романа «Война и мир» Л.Н.Толстого. В 1809 г. Андрей Болконский после излечения от ранений, полученных в Аустерлицком сражении, ехал ранней весной в своё имение и по дороге ему встретился «огромный, в два обхвата, дуб, с обломанными давно, видно, суками и с обломанной корой, заросший старыми болячками. С огромными своими неуклюже, несимметрично растопыренными корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися берёзами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца». В таком мрачном настроении ехал князь Андрей, так много за короткое время переживший и войну, и смерть жены, и разлуку с маленьким сыном, оставленным на попечение нянькам. «Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, – подумал князь Андрей, – пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман. А мы знаем жизнь, – наша жизнь кончена!».
В своём имении князь Андрей прожил до лета, а в один из жарких дней поехал к местному предводителю графу Ростову переговорить по хозяйственным делам; возвращаясь на другой день в свою деревню, он по дороге повстречал старого знакомого – столетнего дуба, но теперь уже не корявого с обломанной корой и заросшего старыми болячками; теперь дуб был «весь преображённый, раскинувшись шатром сочной, тёмной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах весеннего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого горя и недоверия – ничего не было видно… Да, это тот самый дуб, – подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему…
Нет, жизнь не кончена в тридцать один год, – вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. – Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтоб и все
