«Многоуважаемый Антон Павлович! В один из тяжких моментов, весною 1902 г.. мои товарищи — студенты Московского университета — обратились к вам за помощью, и вы тогда своим взносом поддержали очень многих, остававшихся без всяких средств. Тяжелое время переживается и теперь. Нуждаются весьма многие. Поэтому обращаюсь к вам с усиленной просьбой: помогите!

Личность моя может быть удостоверена кем-либо из ваших московских друзей. То же лицо получит сведения о распределении пожертвованных средств. Прошу адресо­вать: Москва, Долгоруковская, дом 16, кв. 15, Е. И. Орловой, для С. С уважением сту­дент Ярослав Владимирович С о р н е в» 18.

Последнее из обнаруженных нами в архиве Чехова писем, связанных со студенче­ским движением, также содержит просьбу о помощи жертвам деспотизма. Но содержа­ние этого письма в целом выходит далеко за пределы этой частной темы. Безвестная русская женщина, Ольга Николаевна Покотилова, взволнована до глубины души не только судьбой своего названного сына-студента, сосланного в Восточную Сибирь: сердце ее полно тревоги за всех юных и смелых, поднявшихся на борьбу за освобождение народа. Не юношеская запальчивость и безрассудство, а глубоко осознанное понимание невозможности дальнейшего рабского существования, неизбежности новых выступлений и новых схваток с дикой силой самодержавия отра­жается в ее письме. И если проект организации через ее посредство широкой общест­венной помощи ссыльным юношам и девушкам был, возможно, несколько утопичен, то самая идея такой помощи рисует автора письма человеком, у которого жизпенный опыт не отнял силы и смелости души, готовности идти на самопожертвование во имя благородной идеи помощи борцам за свободу. Приводим полный текст этого замечатель­ного письма:

«27 марта. Москва, Малая Бронная, дом Гирш, № 84. Ольга Николаевна Покотилова [127].

Уважаемый Антон Павлович. М. М. (у Дроздова была так добра, что взялась пе­редать это письмо вам. Последние события, вероятно, не безызвестны (вам как писате-

ДАРСТВЕННАЯ НАДПИСЬ ЧЕХОВА НА СБОРНИКЕ «РАССКАЗЫ» (СПб., 1896):

«Александру Ивановичу Эртелю от автора. А. Чехов. 97 25/11»

Библиотека СССР им. В. И. Ленина, Москва

лю, следящему за жизнью своей родины, загнали моего сына, мальчика 22-х лет, в Во­сточную Сибирь на три года. Три жизни подрезаны — моего мальчика, моя и его не­весты. Оставить его там одного, без помощи и любви я не могу. Угнали его (как и мно­гих) без вещей и без свидания прощального с нами, так как я прав на него законных не имею, я не родная его мать, а только мать его невесты, которую любит он три года. Близких людей у него нет никого, кроме нас, есть отец, акцизный ревизор, человек совсем не подходящий к нему, и мачеха, которая, я думаю, рада от него избавиться, так как имеет своих детей и женщина дрянная и жестокая, так что оттуда помощи ему ждать нечего. Я имею маленькую землишку, которую хочу заложить за 2000 рублей. Об ней после. Надо сделать это скорей и ехать к нему. Живу я среди молодежи, знако­мых у меня нет денежных — нет никого, кроме товарищей моего сына и дочерей, ко­торые не могут помочь мне в этом деле. Буду ходить ко всем, про кого ходят слухи, что он добрый человек; но трудно верится, чтобы только добрый человек помог мне, для этого надо быть не только добрым, но и глубоко чувствующим и понимающим и жизнь, и последнее движение среди учащейся молодежи. Стоит помочь тем людям, что, не за­думываясь ни на минуту, несут свои молодые, жаждущие жизни и счастья головы под пагайки и штыки казаков и жандармов. Стоит помочь детям, учащпм своих родителей- трусов, как надо бороться за жизнь и счастье униженных и угнетенных. Нам, старшим, стыдно смотреть на это воинство малолетних, лучших сил страны, не задающих себе даже вопроса: а ведь, может быть, если откажемся от того, что требовали, и будет об­легчена участь. Из шестисот с лишком человек только двадцать три подали заявление, что они готовы дать показание. Остальные все поголовно отказались от допроса, и девяносто четыре пошли в Восточную Сибирь, а более пятисот в Архангельскую тюрь­му. Как жили они в Бутырках, как морили себя голодом, желая ускорения приговора н протестуя против дурного обращения с девушками, к которым приставили часовых, подсматривающих, как они раздевались, и отпускали милые шуточки по этому поводу, вам, верно, уже известно. Я была в тюрьме раньше, когда не пошли страшные строго­сти, и видела моего мальчика, который после трех суток голодовки еле держался на но­гах, а других многих водили под руки. Барышни выдержали шестисуточную голодов­ку. Не давши оправиться, детей отправили в Сибирь и многих без вещей. Там было на­ших очень много. Это дело для меня кровное, н я все знаю о пребывании их в тюрьме.

Он говорит (Горький): Важно стремление к истине, не надо останавливать их, не надо жалеть их, людей много. Я говорю: не надо останавливать их, важно их стремле­ние, их любовь и жертвы, людей много, каждое такое движение поднимает дух, дает заглянуть на возможность лучшей жизни, но я, старая женщина, время гордых слов: не надо жалеть их,— для меня прошло, да я и ни одйой минуты не верила ему, человек, написавший первые страницы „Еще о чёрте", сам себя обманывает, говоря так. Тем- то он и хорош, Горький, что ни одной минуты не сомневаешься, что он может, жалея, погибнуть так, как эти дети гибнут. Если бы мне только увидеть его, рассказать ему, что мы все видели в Москве за это время! Только он, Горький, может это описать, так что камни отзовутся на его речь и заплачут от жалости к этим погибающим жизням. Что делается теперь в Горном институте в Питере, вы, верно, знаете, скажу коротко, что двести человек раскассированы по разным губерниям, кто на один, два года и т. д. Восемьдесят в Архангельскую тюрьму на шесть месяцев, двенадцать в Восточную Си­бирь и трое на Сахалин. В демонстрацию 4 марта избивали (не до смерти, а калечили) сотни народа, что по рабочим (в Батуме) стреляли, по официальным сведениям трина­дцать человек убито. Чего же еще больше? Что сказать вам еще, чтобы вы, все вы, наша соль земли, наша надежда и слава родины, поднялись, помогли? Руки связаны у вас, знаю я это. Беречь вас надо. Когда сидел Горький в Нижнем в тюрьме, больной, я все бы отдала, чтобы посадили меня за него, и не одна я, нас много. Слов я не умею говорить, что