странно на душе еще оттого, что письма мои последние к тебе — все сердце — уперлись в тупик какой-то и остались без эха, без ответа.

Не виню, конечно, — ты болен… И м. б., оттого, что я не понимаю чего-то (или наоборот… боюсь понять что-то) из твоего последнего: «выбрось из головы, забудь думать приехать в Париж»… А перед тем: «Оля… если я не смогу к тебе приехать, то ты, ты, ты… смоги!!» И многое что еще, — из того, что много раз спрашивалось… и м. б. что давно дОлжно было быть понятым умной женщиной. А я… по-женски я никогда не умна. Это горе мое. Ну, хорошо, я постараюсь понять.

Ты не сочти, что я на тебя в обиде, претензии, или еще что. Конечно же нет. И не хочу, чтобы ты волновался. Не пиши и мне, если тебе трудно, но я хочу знать что с тобой, я же мучаюсь. Пойми ты! Неужели _н_и_к_о_г_о_ не найдется, кто бы написал мне 2 слова о тебе? Какой Серов жестокий. Как я его молила! Он костный[249], жестокий, не чуткий, — понимаю, что его жена ушла.

Ах, я не хотела писать тебе правды, но теперь не могу терпеть… я же опять хворала, почкой, кровью!

И как о тебе терзаюсь при этом! Я верю, что ты оправишься скоро, как только нервы свои возьмешь в руки и отдохнешь, но мне томительно ничего о тебе не знать. Обо мне не волнуйся: ничтожно-мало было крови. Я была у Фаси, после моего зубного врача и там… открыла, что «цвет странный», не красный, а такой буровато-желтый, мутный. Мы дали отстояться и… осела на дне кровь, но тоже не яркая, а коричневая, немного. Это старая кровь, — значит ночью м. б. было, а не явилась. Поехала домой, легла. Больше не повторилось. Но велено было все же лежать. И теперь я снова ничего не смею делать. Я встала сегодня. Не страдания от болезни, а сам факт этого возвращения меня убивает. И как раз всякий раз тогда, когда назревают планы. Я не писала тебе о том, что я задумала, но это было так… прекрасно. Dr. van Capellen велел «тотчас» начать снова витамины. А я… не верю им больше. Понимаешь? Не верю. _Н_и_к_о_м_у. Наш друг рассказал, что его посылали к кому-то, что лечит заговором ли, магнетизмом ли… Так вот я туда лучше соберусь. Этому пока что еще м. б. верю. Наступает осень, холод… Страшно зимы. Как ты будешь опять мерзнуть? Больной-то! Я не переставая думаю о тебе. А что я могу сделать? Если бы ты от меня не отбрыкивался, то я бы м. б. еще попробовала показаться какой-нибудь парижской знаменитости не только по почке, но и по крови. Здесь нет никого. М. б. попробовала бы Виши-воду. И тогда тебя бы тоже чуточку могла согреть и успокоить. Но ты не хочешь… а я больна и боюсь дороги.

Как ты энергично сказал мне: «…ты же больна, Оля, Господи!» Вот я и поверила тебе сразу. Вскоре же и вспомнила меня почка снова. Ну, смеюсь… Я пробовала было работать, но не клеится.

Пришли мне, ради Бога, очень прошу, во имя любви твоей, прошу — пришли мне листки и о «Яйюшке» (они около 20-ых чисел августа), я их тебе возвращу. Мне очень надо. Если тебе не трудно. Я рисовала кое-что, но мерзко вышло. С одним этюдом возилась в 4-х «редакциях». Хотелось сквозной акварели, а вышла мазня. Вся душа дрожит от каких-то образов и звуков, а воплотить их нету сил. Я порой в отчаянии, что так заедает повседневность. Ничего не успеть. В одно воскресенье были на бегах, хотелось хоть чуточку азарта и огня. А была то… [спячка]. Лошади были красивы, но все остальное — какая-то биржа, а не спорт. Все только и жили у тотализатора, мялись толпой, тянулись, алчно запуская глаза в билеты. Посмотрела я на обстановку тут и не ставила. Погано! Но по чутью моя лошадь выиграла. Я нашему другу сказала: «на кого ставите? Я на…» А он закричал: «сейчас же идите, О. А., ставьте по-настоящему, я уверен, что Вы выиграете». Я хохотала. Выиграла моя лошадка. А я ни лошади, ни жокея не знала. Даже в программу не заглянула. Ловко? Наш друг не удивился. Будто бы иначе и не думал. Вообще он мне приписывает качества, о которых мне и не снилось. Я хохочу, а он руками разводит, что не верю ему серьезно. Он мне советует всецело положиться на мою интуицию и ею только жить. Куда бы это завело?!.. А если бы кто знал, как часто я теряюсь и своего «голоса» не слышу…

Вообще, как трудно узнать себя. Наш болящий не будет опять долго, кто-то к нему по службе приехал, — воображаю как разочаруется, что его интуиция его обманула… Он уверял меня, что ему кажется, что моя почка прошла. Так-то! Вот куда интуиция-то годится! Чепуха! Мой van Capellen тоже скис и уж назначил через месяц сообщить о себе, а то вообще не считал нужным. Что же всю жизнь так? Получеловеком? Самое-то ужасное — зависимость в мельчайшей мелочи от всех и каждого. Ну, терпи казак! Терплю, терплю, Ваня! Для чего-то все это нужно!

Все нужно! Читала Пантелеймона Романова540, — люблю я его. Конечно читательски (* а м. б. ошибаюсь? М. б. это оттого, что ожидая встретить _з_в_е_р_я, я нашла Божьи искры и они-то меня пленили? Не знаю. Как его ценишь ты? Мне это очень важно.). У него хорошая душа. Его «Осень», «Зима»… Дивно. А «Право на жизнь»? И «Человеческая душа»541. Совсем не чувствуется в нем «советского писателя». Да он в душе-то — _н_а_ш. Он верит в Бога. И тонко верит. _В_е_р_у_е_т. А эти слова«…я ценил его больше всего за его бессмертную душу, за то, что он увидел то, чего другие не могли видеть. Он видел небо, он видел вечность». А о монастыре542 как… Это писал он в 1915–1923 гг. И он не стал зверем. Не верю. Чудесное его это — «Осень», «Зима». Где же тенденция? Где советчина? Его «Русь» ужасна543, но я хочу ее забыть. Это вымучали из него. Где он? Жив ли? И творит ли? И что? Ах, Ванечка, сколько там Душ! Если бы быть здоровой! Только у Пантелеймона Романова к любви и женщине подход слишком не сложен… грубоват! Ему бы у тебя