Какие серебрные дали… И какой еще яркий луч. Я ушла в плодовый сад, сижу на порожке куриного «палаццо». Смотрю на запад сквозь тяжелые ветви с бронзовыми, пунцовыми, лимонными шариками… Колья, поддерживающие ветви, прочно уперлись в землю — под тяжестью плодов. Ах, какие розово-опаловые зори… И такая грусть… У меня бывает это. Отчего это? Будто хочешь понять что-то, сказать, уловить, передать другому… и… не знаешь что… И оттого, что не находишь четкости у мысли, не находишь даже и самой мысли, и тем более слов, оттого что все же это «что-то» — есть, и я его ощущаю как некую тайну, — оттого мне так благостно и так грустно… Это бывает весной, бурно и беспокойно, и это бывает осенью… более благостно и тонко… Я люблю это, хоть и томлюсь, хоть часто и плачу от неведомого чего-то… Тоска ли это по несбывшейся жизни, или чуяние Вечности и своей мимолетности в этом дивном мире? Или это грусть по счастью, существующему только в грезах, в сказках?

Бог весть… Я думаю, что у великих людей-творцов, такое состояние предшествует их творческому акту, и как должно быть чудесно, когда угадать эту _Т_а_й_н_у_ они смогут… И выразить!

И м. б. все это — лишь маленькие искры — золотинки, падающие из «Божественной Кошницы» на землю, поймать кои не всякому дано, напоминающие о… «Т_а_м». И потому такая святая грусть… Не знаю.

Сегодня (со вчера до завтра) мама у Сережи, а я не могла, — задержали дела. Хотела пойти в Wickenburgh, чтобы помечтать о тебе… там всюду образ твой для меня. Как было тогда чудесно! Но далеко мне идти. Я ушла перед зарей вечерней в сад. Далеко от дома. Он тянется непосредственно от дома длинной полосой. На полдороге (около 1/2 километра от дома стоит куриная избушка (здесь не любят кур около дома! — дико?), и мне кажется, что я совсем, совсем далеко…

Сосед по усадьбе скосил еще раз траву, и так чудесно пахнет сеном, — иллюзия весны… А из сада тянет чем-то вроде розмарина. Яблоки что ли? Собачонка моя гоняет нещадно кур, ну что мне с ней сделать?? Смотрит виновато и лижет трепетным язычком ноги… За ухо? Визжит… Ах, как тихо… Где-то вдали орут ребятишки… похоже, как там, у нас, дома под горой у реки — вечный был там крик. Так и знаешь — река. Я читала на днях роман Чирикова533: «Мой роман». Мне понравилось. Понравился этот подход к любимой, это чуяние святого. Как ты ценишь Чирикова? Он, как человек, не может быть по-моему плохой, дав такого героя. Фася, отдавая мне эту книжку, сказала: «ну, это немножко слишком „свято“, чересчур „благородно“, таких мужчин не бывает…» А я думаю, что бывают. И мне стало жаль Фасю, что она не верит в это.

Я всегда верю, и верила. М. б. потому так горько и разочаровывалась, что слишком верила. Но без этой веры все же жить нельзя. Опять-таки, — по-моему. Я не знаю, велик ли талант у Ч[ирикова], — думаю, что не слишком. Но, читая «Мой роман», я плакала.

Ты как-то мне писал, что я видимо «очень юна, если так воспринимаю книги». А какая же юность в мои годы? И потом… я сама пишу сейчас… мелочь одну. И плачу. Глупо?! Потом Фася же дала Мазурову — «Земля»534. Ты читал? Это вот не тронуло. Гребенщиков дал отзыв как о самой интересной книге эмигрантской литературы. А мне не нравится. Прочти, Ванюша, и скажи… М. б. я — профан, не чувствую искусства. Ванюша, береги себя. Пока не работай, — ты догонишь, когда оправишься. Да, Ванюша, видно нам не скоро увидеться. Мне, кроме всего, не получить было бы визу. Но как ты… испугался… «Забудь думать, что можешь ко мне приехать…» Ах, Ванюша… Ну, забуду… хорошо!

Но м. б. поедет к Вам один голландец535. Попрошу зайти к тебе, или послать почтой что-нибудь. Не знаю только, когда. Ванечка, как название того Hôtel’я, где жили Квартировы? Я в разговоре сказала, что это такой, где тепло было… Так ведь? Меня спросили, какой и где. Ему этот район Paris 16-e очень подходит. Если не трудно, голубчик, — укажи. А то Оля, как глупенькая — говорит, не зная что. Собачонка сзади тычется, лижет локти мне, а я это не очень люблю, брезгую, и за целый день не забуду (если нет возможности раньше вымыть), будто горит это место. Сегодня у меня такой праздник… Я сейчас ушла к себе, умылась, оделась, причесалась, надушилась (не для кур же? А для кого же в поле-то??). Для себя, и тебя в моем сердце! — Вот для кого! И я себе сегодня нравлюсь. Хотела бы тебе показаться. В прошлом году, 5-го окт. (завтра) я снималась «девушкой в ветре»… Но было куда холоднее, и цветов было меньше. А теперь сняться нельзя — не продают пленок. Жаль! Ну, Ванечек, неужели кончать? Так скоро исписывается наша «норма». Как грустно мне без твоих писем. И как я жду.

[На полях: ] Еще раз обнимаю именинника.

Напиши, получил ли мое о «Солнце мертвых», о переводе? И о книгах твое мнение («Мой роман» Ч[ирикова] и «Земля» Мазуровой), и еще об Hôtel’e, очень прошу! Не забудь эти вопросы!

А заря уже началась… Коровы порозовели в опаловых далях. Туман опять будет. Целую еще и еще. Твоя «пастушка» куриная.

Собака мешает, всю излизала, отогнать _н_е_ _м_о_г_у.

Ваня, умоляю: если не трудно пришли мне о Яйюшке, это кажется в письме от 20-го авг. Мне надо, очень! Я пошлю, тебе опять, если хочешь.

Но не утомляйся! Если не трудно, черкни об отеле. Прошу.

Обнимаю тебя, мое сокровище, и молюсь за тебя. Будь здоров и Богом храним! Твори радостно! Но, когда поправишься! Целую моего родного Ваню. Олюля

5. IX.42 Посылаю цветочки: незабудочку — небесную нежность, ромашку — это полевое солнце, и мак — такую яркую любовь земли… Мама вернулась, отвезла мои деревенские гостинцы, а мне привезла гостинцы из лесу — кучу грибов и кисти рябины. Твое письмо от 29-го. Отчего ты не соберешься _с_п_о_к_о_й_н_о_ со мной поговорить, а все только за минуту до почты? Будь здоров!

212

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

12. Х.42

Дорогая Олюночка, 7-го писал тебе и не послал, не мог: очень мрачное письмо, — и хорошо сделал, — это был час упадка душевного. Спешу хоть открыткой тебя успокоить, нет возможности написать большое письмо — я лежу большей частью, а лежа