набирал вес. После диагноза д-ра Antoine’a (14-го) лечение — общее — (диета и solutions[251] (bicarbonate de soude, citrate de soude, phosphate de soude, et sulfate de soude) — против тошнот) — продолжалось, но впрыскивания genatropine (на 10 день) кончились, и раз в 3 дня стали делать уколы «histropa» (atropine, histidine, scopolamine et l’ion brome) — это для заживления язвы. С 23.Х возобновились рвоты. 23, 25, и сегодня в ночь. Это ужасное для меня. Утром я еще ел с аппетитом — 10–11 ч. В 2 ч. дня завтракаю (но все больше пюре или овсянка, кашка) уже с меньшей охотой. С 4–5 дня начинает набираться кислота, я слышу, как плещется в желудке жидкость. Подходит вечер, я стараюсь сдержать рвоту (говорят это вредно, самому вынуждать освобождение). К 11–12 ночи не выдерживал, облегчался и мог заснуть. Вчера дотерпел до 1 ч. ночи. Заснул на 2 ч. Ночью повернулся набок, и — должен был бежать в кухню, к раковине. Выхлестало одной кислой, светлой водой. Я чувствую как слабею. Елизавета Семеновна 3-го дня чуть не умерла: глубокий обморок, — у ней органический порок сердца, она потянулась закрыть форточку — и обморок. Муж с сыном насилу привели в чувство. Она сегодня была у меня, принесла шпинату, предложила запросить доктора, что со мной делать: он ведь дал лечение — 12 уколов, на 36 дней. Сделано 4. А не лучше. Правда, язва не делает болей, но — рвоты! М. б. он назначит еще genatropine, или велит приехать, — не знаю. В 34 г. у меня были тошноты и рвоты — но всего недели 2. Хоть бы к одному концу: пусть делают операцию, если нужно. Или — конец, если не вынесу, или — поправка, и я смогу жить — работать. Я извелся. А тут еще — как всегда в критические полосы — кончается через 3 дня моя carte d’identité[252], надо самому в префектуру — теперь очень строго 547, м. б. друзья устроят за меня. Вчера должен был идти сниматься, для carte d’identité. Без новой carte не дают пищевых листков, (надо через мэрию, и то дадут на 7 дней). Газ я потребил сверх нормы, (для грелок, для варки овощей) — опять угрозы — закрыть. Хлопотать. Доктор дал свидетельство на высшую норму. Но надо опять в мэрию, для особых бонов для Газового общества. Все это раздражает. Лежанье в холодной квартире — лучше, чем одеться и сидеть у стола с тошнотой. А я хочу писать, и _н_а_д_о. Олюша моя, ты мне свет, последний свет жизни. Т_а_к_ жить, как я сейчас — мне тяжко. Детка моя, так и не увижу тебя. Сегодня пошлю и «Яйюшку». Пиши, родная, ангел мой светлый. Тревожусь о твоем здоровье. Не забывай твоего Ваника. Так темно все во мне — я не надеюсь выздороветь. А были недели в этой болезни — как будто верного улучшения, я воспрянул, было. Мой диагноз — он и Серова — сильная нервная депрессия, разбитость, на этой почве — очень повышенная кислотность, которой желудок не выносит, не пропускает (или — мало пропускает) в кишечник, (кишечник должен получать лишь кашицу щелочной реакции) и — выбрасывает. Отсюда еще и… constipation[253]. A послабляющие запрещены, чтобы не раздражать язву. Видишь, как заколдованный круг. Этот ужасный октябрь! Я всегда с трудом переживаю его. А его еще — по ст. ст., — остается 15 дней! Никуда я… все запущено, давно не мылся (холодно! не дают в ванну горячей воды). Так мне противно это, грязное тело! Анна Васильевна бывает каждый день. Уходит часа в 3–4 — и я — один. Правда, заходят друзья, но стесняются беспокоить: мне надо вставать, отпирать. Вчера было 6–7 человек. Как я был силен в прошлом году — в это время! Правда, к половине декабря я похудел, были боли язвы… — но прошло скоро, и я поправился. Это мое чтение в июне — доконало меня, разбило. Господи, неужели нет средства против hyperacidité?! Эта кислота заливает меня. Худеют, правда, все, — но мне нельзя _т_а_к_ слабеть. Да и года мои… Олюночка, как хочется писать! Сколько не завершено!! Олюша, мое распоряжение будет сделано на днях. Я его отдам моему верному земляку, очень хорошему, честному человеку: Александру Николаевичу Меркулову548 (11, rue Claude-Lorrain, рядом с моей улицей). На случай все: ты прими мое литературное наследство, устрой его: некому, кроме тебя. Ты мне послана Богом. Ивика я не обижаю, ты увидишь. А надо думать, все может быть.

Как бы хотелось — быть возле тебя, в ваших яблоневых садах! Хотя бы недельку быть здоровым! Указали бы средство против этой ужасной кислоты! Она имеет отвратительный запах и вкус — гнилых дрожжей! Это меня изводит. Мне странно: отличный, ученый доктор дал solution, где все — сода! Она же даст в конце концов реакцию, шок — для новых волн кислоты! Я это знаю, читал, и ты писала. Яиц свежих нет. Нет и молодой картошки, — ее сок — розовых главным образом сортов, — в несколько дней, будто бы, излечивает приступы! — читал я в Signal549, это один нем. ученый открыл. Сегодня хочу не пить solution, a принимать только carbonate de chaux, как велел в 34 г. prof. Brule. Какое серое, болезненное письмо написал тебе! Прости, моя голубка. Будто реквием тебе посылаю. Да, Пантелеймон Романов, кажется, умер. Он, помнится, — я немного его читал, — был даровит. Лучше других. «Осени» и «Зимы» его не читал. Он _з_н_а_л_ язык — слово родное. Но я не любил ничего под-советского550, совсем не следил за литературой _т_а_м.

Олюночка, не забывай Ваника. Последнее твое письмо — от 18.Х — получил 26-го — в одну страничку. Как одиноко мне! Так все мрачно, грязная осень

Поцелуй от меня себя — в зеркало! — маму и Сережу.

219

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

29. Х.42

Родная моя дружка-Олюночка. Посылаю твое письмо с рассказом о «Яйюшке». Он — чудесный. Мне жаль расстаться с письмом. Но ты… пришлешь?

Все твои письма, если я буду чувствовать себя хуже и хуже, будут переданы Александру Николаевичу Меркулову. Его адрес — в письме к тебе, от сегодняшнего числа же.

Целую тебя и благословляю за все, за все. Только бы ты была здорова! Ах, как хочу увидеть тебя!

Твой Ванёк

220

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

31. Х.42

Ванюша мой родной, милый мой, солнышко ты мое, душенька… Ваньчик, Иванушка мой дорогой, неоцененный, любимый! Вчера писала тебе с