Читая эти письма, Николай испытывал страх, чтохотят вывести его из той среды, в которой он, оградив себя от всей житейскойпутаницы, жил так тихо и спокойно. Он чувствовал, что рано или поздно придетсяопять вступить в тот омут жизни с расстройствами и поправлениями дел, с учетамиуправляющих, ссорами, интригами, с связями, с обществом, с любовью Сони и обещаниемей. Всё это было страшно трудно, запутано, и он отвечал на письма матери,холодными классическими письмами, начинавшимися: Ma chere maman [Моя милаяматушка] и кончавшимися: votre obeissant fils, [Ваш послушный сын, ] умалчиваяо том, когда он намерен приехать. В 1810 году он получил письма родных, вкоторых извещали его о помолвке Наташи с Болконским и о том, что свадьба будетчерез год, потому что старый князь не согласен. Это письмо огорчило, оскорбилоНиколая. Во-первых, ему жалко было потерять из дома Наташу, которую он любилбольше всех из семьи; во-вторых, он с своей гусарской точки зрения жалел о том,что его не было при этом, потому что он бы показал этому Болконскому, чтосовсем не такая большая честь родство с ним и что, ежели он любит Наташу, томожет обойтись и без разрешения сумасбродного отца. Минуту он колебался непопроситься ли в отпуск, чтоб увидать Наташу невестой, но тут подошли маневры,пришли соображения о Соне, о путанице, и Николай опять отложил. Но весной тогоже года он получил письмо матери, писавшей тайно от графа, и письмо это убедилоего ехать. Она писала, что ежели Николай не приедет и не возьмется за дела, товсё именье пойдет с молотка и все пойдут по миру. Граф так слаб, так вверилсяМитеньке, и так добр, и так все его обманывают, что всё идет хуже и хуже. «РадиБога, умоляю тебя, приезжай сейчас же, ежели ты не хочешь сделать меня и всётвое семейство несчастными», писала графиня.

Письмо это подействовало на Николая. У негобыл тот здравый смысл посредственности, который показывал ему, что было должно.

Теперь должно было ехать, если не в отставку,то в отпуск. Почему надо было ехать, он не знал; но выспавшись после обеда, онвелел оседлать серого Марса, давно не езженного и страшно-злого жеребца, ивернувшись на взмыленном жеребце домой, объявил Лаврушке (лакей Денисоваостался у Ростова) и пришедшим вечером товарищам, что подает в отпуск и едетдомой. Как ни трудно и странно было ему думать, что он уедет и не узнает изштаба (что ему особенно интересно было), произведен ли он будет в ротмистры,или получит Анну за последние маневры; как ни странно было думать, что он так иуедет, не продав графу Голуховскому тройку саврасых, которых польский графторговал у него, и которых Ростов на пари бил, что продаст за 2 тысячи, как нинепонятно казалось, что без него будет тот бал, который гусары должны были датьпанне Пшаздецкой в пику уланам, дававшим бал своей панне Боржозовской, — онзнал, что надо ехать из этого ясного, хорошего мира куда-то туда, где всё быловздор и путаница.

Через неделю вышел отпуск. Гусары-товарищи нетолько по полку, но и по бригаде, дали обед Ростову, стоивший с головы по 15руб. подписки, — играли две музыки, пели два хора песенников; Ростов плясалтрепака с майором Басовым; пьяные офицеры качали, обнимали и уронили Ростова;солдаты третьего эскадрона еще раз качали его, и кричали ура! Потом Ростоваположили в сани и проводили до первой станции.

До половины дороги, как это всегда бывает, отКременчуга до Киева, все мысли Ростова были еще назади — в эскадроне; ноперевалившись за половину, он уже начал забывать тройку саврасых, своеговахмистра Дожойвейку, и беспокойно начал спрашивать себя о том, что и как оннайдет в Отрадном. Чем ближе он подъезжал, тем сильнее, гораздо сильнее (какбудто нравственное чувство было подчинено тому же закону скорости падения тел вквадратах расстояний), он думал о своем доме; на последней перед Отраднымстанции, дал ямщику три рубля на водку, и как мальчик задыхаясь вбежал накрыльцо дома.

После восторгов встречи, и после тогостранного чувства неудовлетворения в сравнении с тем, чего ожидаешь — всё тоже, к чему же я так торопился! — Николай стал вживаться в свой старый мир дома.Отец и мать были те же, они только немного постарели. Новое в них было какое-тобеспокойство и иногда несогласие, которого не бывало прежде и которое, какскоро узнал Николай, происходило от дурного положения дел. Соне был ужедвадцатый год. Она уже остановилась хорошеть, ничего не обещала больше того,что в ней было; но и этого было достаточно. Она вся дышала счастьем и любовью стех пор как приехал Николай, и верная, непоколебимая любовь этой девушкирадостно действовала на него. Петя и Наташа больше всех удивили Николая. Петябыл уже большой, тринадцатилетний, красивый, весело и умно-шаловливый мальчик,у которого уже ломался голос. На Наташу Николай долго удивлялся, и смеялся,глядя на нее.

— Совсем не та, — говорил он.

— Что ж, подурнела?

— Напротив, но важность какая-то. Княгиня! —сказал он ей шопотом.

— Да, да, да, — радостно говорила Наташа.

Наташа рассказала ему свой роман с княземАндреем, его приезд в Отрадное и показала его последнее письмо.

— Что ж ты рад? — спрашивала Наташа. — Я тактеперь спокойна, счастлива.

— Очень рад, — отвечал Николай. — Он отличныйчеловек. Что ж ты очень влюблена?

— Как тебе сказать, — отвечала Наташа, — ябыла влюблена в Бориса, в учителя, в Денисова, но это совсем не то. Мнепокойно, твердо. Я знаю, что лучше его не бывает людей, и мне так спокойно,хорошо теперь. Совсем не так, как прежде…

Николай выразил Наташе свое неудовольствие отом, что свадьба была отложена на год; но Наташа с ожесточением напустилась набрата, доказывая ему, что это не могло быть иначе, что дурно бы было вступить всемью против воли отца, что она сама этого хотела.

— Ты совсем, совсем не понимаешь, — говорилаона. Николай замолчал и согласился с нею.

Брат часто удивлялся глядя на нее. Совсем небыло похоже, чтобы она была влюбленная невеста в разлуке с своим женихом. Онабыла ровна, спокойна, весела совершенно по прежнему. Николая это удивляло идаже заставляло недоверчиво смотреть на сватовство Болконского. Он не верил вто, что ее судьба уже решена, тем более, что он не видал с нею князя Андрея.Ему всё казалось, что что-нибудь не то, в этом предполагаемом браке.

«Зачем отсрочка? Зачем не обручились?» думалон. Разговорившись раз с матерью о сестре, он, к удивлению своему и отчасти кудовольствию, нашел, что мать точно так же в глубине души иногда недоверчивосмотрела на этот брак.