Теперь-то она видела все. Уильям, каким бы умным он ни был, до сих пор не понимал, что его предали. У жены Дойла наверняка находились для всего объяснения. И возможно, как раз в этот момент он занимается с ней любовью, бедный дурачок.

Именно тогда Маргарет поняла, что убьет эту женщину.

Макгоуэн стоял с Уолшем и Дойлом перед входом в толсел, когда это началось. Накануне Уолш отправил сына домой, а Дойл этим утром приехал из Уотерфорда. Они как раз заговорили о ситуации в политике, когда поднялся шум.

Все произошло слишком быстро. Именно это больше всего потрясло его. Не успели затихнуть первые крики у ворот, к которым подошла какая-то группа людей, как раздался звон металла и стук конских копыт, и едва трое мужчин нырнули в двери толсела, мимо здания в ту же секунду пронеслась огромная кавалькада всадников, по трое в ряд; их было так много, что это заняло несколько минут, и за ними проследовали три колонны обычной и тяжеловооруженной пехоты. Макгоуэн насчитал больше тысячи человек. В центре, в сопровождении многих десятков всадников в кольчугах, скакал молодой лорд Томас – не в кольчуге, а в великолепной зеленой с золотом шелковой котте и шляпе с плюмажем. Вид у него был беспечный, словно он отправлялся на пикник. Но Фицджеральды всегда так держались, с их-то высокомерием.

Возможно, лорд Томас и был высокомерен, однако он был также и весьма расчетлив. Промчавшись через весь город и по мосту ко дворцу, где собирался королевский совет, Шелковый Томас преспокойно протянул членам совета церемониальный меч, переданный его отцу в знак назначения его лордом-наместником короля, и заявил об отказе в преданности королю Генриху. Жест был вполне средневековым: вельможа забирал назад клятву верности, данную сюзерену.

Таким образом, не только король Англии терял своего вассала, но и Фицджеральды теперь вольны были заявить о своей верности другому королю, например императору Священной Римской империи или даже папе римскому. Ничего подобного не случалось с тех самых пор, когда почти пятьдесят лет назад дед лорда Томаса короновал юного Ламберта Симнела и послал армию в Англию.

Понадобился всего час, чтобы об этом узнал весь Дублин.

Остаток дня Макгоуэн провел с Уолшем и Дойлом. Несмотря на свою осведомленность, оба они явно были застигнуты врасплох неожиданной эскападой Шелкового Томаса и выглядели потрясенными. Видеть их рядом было довольно забавно. Седовласый юрист с благородной внешностью и смуглый властный купец; один связан с Фицджеральдами, другой – с Батлерами, оба противники в политике, да еще к тому же Дойл только что забрал лучшую землю Уолша. Что до дел Уолша с женой Дойла, Макгоуэн до сих пор не был уверен, знает ли Дойл об этом хоть что-то. Но сколько бы ни нашлось причин к их ссоре за последние годы, они по-прежнему были так же почтительны и даже сердечны друг с другом. Так продолжалось до сегодняшнего дня, когда Шелковый Томас, которого они едва знали, спровоцировал кризис настолько серьезный, что это вполне могло привести к гражданской войне. Будут они теперь вместе или встанут на разные стороны? Наверное, та же самая мысль заставила Дойла вздохнуть, когда они расставались:

– Один Бог знает, что теперь с нами будет.

Но самым удивительным в два последующих месяца было то, что как будто почти ничего и не происходило. Шелковый Томас, заявив о своем решении, не задержался в Дублине. Сначала он вместе со своим войском отправился на другую сторону реки, а потом разослал вооруженные отряды по всему Пейлу. Через десять дней ему доложили, что никто не оказал сопротивления. В округе было спокойно.

Но не в Дублине.

– Понять не могу, почему Фицджеральд это допустил, – признался Дойл Макгоуэну. – Может быть, просто решил, что мы не посмеем.

Но пока отряды Фицджеральда занимались предместьями, отцы города тихонько заперли все ворота Дублина.

– Это некая игра, – решил Дойл, – но нам в ней лучше поставить на короля Англии.

Были ли они правы? Довольно скоро стало известно, что граф Килдэр жив. Его не казнили, хотя, как только король Генрих услышал о бунте, он тут же приказал бросить графа в Тауэр. Макгоуэн подозревал, что граф мог и одобрять действия сына. Сам Килдэр все равно находился при смерти, а вот король Генрих был основательно напуган. Его придворные чиновники просто отрицали, что в Ирландии что-то происходит. Что касается Канонира, который вроде должен был отправиться на остров с войском и артиллерией, так он не выказывал ни малейшего желания занимать этот пост. А в Ирландию тем временем прибыл испанский посланник, привезший лорду Томасу немалые запасы пороха и пуль, и сообщил, что за ним могут прийти испанские войска. Да, новости были по-настоящему пугающими. Если сначала все считали выходку лорда Томаса в Дублине всего лишь блефом, обычным бузотерством Фицджеральдов, затеянным с целью заставить короля Генриха вернуть им прежнее положение, то новости из Испании освещали эту историю уже в совершенно ином свете.

– С помощью испанцев, – говорил молодой лорд Томас своим друзьям, – я могу силой отобрать Ирландию у короля Генриха.

А уже вскоре он издал ошеломляющий манифест: «Англичан более не желают видеть в Ирландии. Они должны уехать». Но кого считать англичанами?

– Те, кто родился не здесь! – заявил Фицджеральд.

А значит, все слуги короля Генриха.

С этим все могли согласиться. Архиепископ Дублинский Ален и прочие королевские служащие поспешили запереться в Дублинском замке. А Шелковый Томас сделал красивый жест и отказался от молодой жены-англичанки, отослав ее обратно в Англию.

И если очень многие сначала просто симпатизировали лорду Томасу, то в течение лета их чувства только укрепились благодаря событиям в Англии. Весь христианский мир знал, что король Генрих отлучен от Церкви. Испания поговаривала о вторжении, даже весьма циничный французский король считал Генриха дураком. Но теперь, летом 1534 года, Генрих Тюдор пошел еще дальше. Храбрецы вроде Томаса Мора отказывались поддержать его желание сделать себя, в сущности, папой английским, а когда и английский орден бродячих монахов также отказался поддерживать Генриха, он начал бросать их в тюрьмы. Святые монахи всегда были самыми почитаемыми людьми в Ирландии – и в Пейле, и за его пределами. Это было уже чересчур. И неудивительно, что после такого Шелковый Томас заявил ирландскому народу, что его бунт был предпринят также и ради защиты истинной Церкви. С этим сообщением были отправлены посланцы к императору Габсбургу и к папе римскому.

– Мои предки пришли в Ирландию, чтобы защитить истинную веру на службе английскому королю, – заявил Фицджеральд. – Но теперь мы должны сражаться против короля Англии, чтобы сохранить ее.

В конце июля архиепископ Ален вздумал бежать и попытался сесть на корабль, уходивший из Ирландии. Но кто-то из людей Фицджеральда его заметил, случилась перестрелка, и архиепископа убили. Однако никого это не потрясло. Архиепископ был всего лишь слугой короля, надевшим епископскую митру. А вот бродячие монахи были святыми людьми.

Когда наступил август, Макгоуэну начало казаться, что Шелковому Томасу все может сойти с рук. В городе царило странное настроение. Ворота были заперты по приказу городского совета, но, поскольку сам Фицджеральд находился в Мейнуте, а его отряды рассеялись по всем окрестностям, двери в стенах рядом с воротами оставались открытыми, чтобы люди могли входить и выходить, и жизнь шла почти как обычно. Макгоуэн как раз собрался навестить Тайди в его доме-башне, когда случайно встретился на улице с олдерменом Дойлом. Он остановился, чтобы поговорить, и выразил свое мнение на тот счет, что Дублину вскоре придется приветствовать лорда Томаса с его испанской армией в качестве нового правителя. Но Дойл покачал головой: