Что же ей теперь делать? Одни ли они остались в доме? Наверняка хоть кто-то из слуг должен был там быть. Если только жена Дойла не отослала всех намеренно. Это вполне можно было устроить под предлогом праздника. Слуги могли отправиться смотреть представление, а муж Маргарет тем временем проник в опустевший дом. Маргарет посмотрела туда, где исчезла процессия. Остатки толпы таяли за позорным столбом, одиноко торчавшим в конце Скиннерс-роу. Маргарет услышала отдаленный звук трубы где-то у восточных ворот, и он откликнулся в ее душе тревожным тоскливым звуком.

Она должна войти в дом и уличить их. Сейчас или никогда. Но под каким предлогом? Что привело ее в Дублин? Дескать, случайно решила вдруг приехать и случайно увидела, как муж входит в дом Дойла? А если он пришел с какой-то другой целью, абсолютно невинной? Тогда появление Маргарет оказалось бы, мягко говоря, неловким. И когда она пыталась подобрать слова, которые могла бы сказать, то поняла всю бессмысленность этой затеи. Потому что если они там действительно занялись любовью, дверь наверняка заперта, они же не захотят, чтобы их застали врасплох. А если Маргарет начнет колотить в дверь, Уильям либо сбежит через заднее окно, либо, скорее всего, предстанет полностью одетым и имея пристойное объяснение своего визита. И Маргарет в любом случае выставит себя в глупом свете. Она даже подумала, не перейти ли ей улицу, не попытаться ли заглянуть в окна.

Наконец она решила немного подождать и посмотреть, что будет дальше. Время шло. Но Маргарет была настолько расстроена, что не сразу сообразила, что понятия не имеет, как долго уже наблюдает. Четверть часа? Полчаса? Ей казалось, что прошла целая вечность. Она как раз пыталась понять, сколько времени могло пройти, когда дверь распахнулась и из нее вышел Уильям. Повернувшись, он быстро зашагал в сторону позорного столба, а дверь за ним закрылась. Маргарет замерла на месте. Прошло еще сколько-то времени. Дверь больше не открылась.

Праздничные платформы добрались до края Хогген-Грина, где стояла небольшая часовня в честь святого Георгия. Пока лошади щипали траву, пять платформ выстроили большим полукругом. Скоро должно было начаться представление, состоящее из нескольких коротких сценок, начиная с сюжета об Адаме и Еве, который исполняли перчаточники.

Сесили улыбалась. Здесь, рядом с древним Тингмаунтом, было просто чудесно. Вокруг установили несколько палаток, где продавали эль и всякую всячину. Небо было идеально чистым, солнце грело. И запахи лошадей, человеческого пота и ячменного эля вовсе не были неприятными.

Сценка, представленная перчаточниками, была короткой, но сыграна отлично. Возглас Тайди: «О глупая женщина, что же ты натворила?» вслед за ним весело повторила вся толпа зрителей. Адам, Ева и Змий были, как и положено, изгнаны из рая под громкие аплодисменты. Вскоре должны были выступить следующие артисты, с пьесой о Каине и Авеле.

А внимание Сесили уже привлекла группа молодых людей, стоявших рядом с платформой, пока шла пьеса перчаточников. По ярким шелковым рубашкам и коттам было ясно, что это богатые молодые аристократы, и некоторые из них говорили как лондонцы. Видно было, что молодые люди уже основательно напились, но выглядели они вполне безобидно, поэтому Сесили совсем не встревожилась, когда юноши, заметив, что она за ними наблюдает, принялись над ней подшучивать.

И что такая хорошенькая женщина делает тут одна? И где же ее муж? На сцене, ответила она. И кого он играл? Адама. Ответ был встречен шумно. Тогда она сама, должно быть, Ева? Искусительница? И кого из них она могла бы соблазнить?

Все это Сесили воспринимала благодушно. Но когда началась следующая пьеса, молодые люди стали бросать уже довольно непристойные замечания, и Сесили решила, что пора поставить их на место.

– Смотрите на сцену, господа, – сказала Сесили, – а не на меня. И помните, – добавила она, – что праздник Тела Христова еще продолжается.

Сесили рассчитывала, что ее слова заставят молодых нахалов угомониться, однако вышло наоборот. Они начали неприлично каламбурить, спрашивая ее, не готова ли она к телесным играм в день тела Христова, и наконец Сесили сочла, что с нее довольно.

– Не смейте насмехаться над чудом мессы! – резко воскликнула она, ожидая, что юноши тут же умолкнут раз и навсегда.

И потому была буквально потрясена, когда один из молодых вельмож, явно англичанин, сказал о мессе нечто весьма пренебрежительное. Это было произнесено не слишком громко, но отчетливо, но еще больше ее возмутило то, что его товарищи засмеялись.

Сесили даже о представлении забыла. Она с отвращением уставилась на гуляк. Да что они себе думают, эти английские щеголи? Забыли, где находятся? И почему их ирландские приятели позволяют такое? Пусть все они дети каких-нибудь важных лордов, ей все равно. Они не должны были являться в Дублин и богохульничать на святом празднике. Она решительно шагнула к компании.

– Вы можете быть протестантами и еретиками в Лондоне, но незачем тащить свое богохульство в Дублин! – решительно выкрикнула она.

Ей показалось, что кое-кто из них смутился, но не все.

– Ох Том! – воскликнул самый бесстыжий из них. – Какие горячие женщины у вас в Ирландии!

Сесили прекрасно видела, что молодой человек нетрезв, но это его не оправдывало. А уж когда он насмешливо и высокомерно поклонился ей, Сесили окончательно разъярилась. С чего это иностранные хлыщи решили, что можно так себя вести, если они в Ирландии, а перед ними просто женщина?

– А мы в Англии, значит, еретики, да, мадам? – поддразнил ее пьяный фат.

– Уж коли ваша новая королева, – Сесили с напором произнесла последнее слово, – еретичка, то и вы можете быть такими же.

– Попала, Том, попала! – закричал молодой лорд. И прижал ладони к сердцу. – Я сражен!

Он пошатнулся, словно его ранили. И теперь уже люди вокруг, вместо того чтобы смотреть на сцену, повернулись и уставились на него. А он, внезапно перестав паясничать, угрожающе уставился на Сесили:

– Поосторожнее, мадам, подумайте, прежде чем обвинить королеву в ереси. Наш король – глава Английской церкви.

– Но не моей Церкви, сэр, – с горечью ответила Сесили. – Его святейшество в Риме – вот глава моей Церкви, слава Богу! – пылко добавила она.

Строго говоря, это по-прежнему так и было. Пока верховенство короля Генриха не рассматривалось в ирландском парламенте, для Ирландии это не стало законом, и Сесили могла с полным правом заявлять, что отвечает только перед папой римским. Она злобно уставилась на молодого человека. Ей вдруг показалось, что в этом напомаженном хлыще есть нечто женоподобное, да еще эти резкие смены настроения. В ее взгляде мелькнуло пренебрежение, и лондонец это заметил.

– Что я слышу, мадам! – Он нарочно повысил голос, чтобы окружающие обратили на него внимание. – Сдается мне, что здесь пахнет государственной изменой!

Последние слова он почти пропел, и они угрожающе повисли в воздухе. Даже Каин и Авель на сцене на мгновение замерли и испуганно посмотрели на Сесили. Но она была настолько поглощена своим гневом, что ничего вокруг не замечала.