приподняло мое настроение, возбудило во мне такие желания, о каких я и не мечтал»,— заключает эту тираду Мейерхольд (см. полный текст этого письма выше, в публикации писем В. Э. Мейерхольда к Чехову)13.

Хотя в письме Мейерхольда и не могло отразиться ясное понимание складывав­шейся в стране революционной ситуации, но покоряющая искренность овладевшего им порыва и сила охватившего его негодования превращали это письмо в документ большого значения, к которому Чехов не мог отнестись равнодушно. Чуткий художник и внима­тельный наблюдатель русской жизни должен был ощутить в нем нечто новое, необыч­ное. К сожалению, письма Чехова к Мейерхольду остаются почти полностью неизвест­ными, и мы не знаем, что и как он ответил своему корреспонденту.

В число тех лиц, от которых Чехов получал информацию о мартовских событиях 1901 г., мы должны включить и двух близких ему людей — О. JI. Книппер и М. П. Че­хову. В связи с гастролями Художественного театра Книппер в те трагические дни также находилась в Петербурге. Хотя по кругу своих интересов она была далека от проблем, которые волновали студенчество, и хотя в чужом для нее городе она не имела прочных связей (что не могло не ограничивать ее осведомленность), тем не менее в ряде ее писем к Чехову интересующая нас тема нашла свое отражение.

В письме от 2 марта она, очевидно, еще ничего не зная о готовящихся в Петербур­ге событиях, передает Чехову дошедшие до нее слухи из Москвы: «В Москве студенты мутят сильно, и я из дому ничего не получаю, начинаю беспокоиться» («Переписка Чехова и Книппер», т. 1, стр. 341). В день 4 марта Книппер с другими артистами театра была на писательском обеде. На другой день она пишет Чехову и, рассказав об обеде, продолжает:

«После 12-ти часов мы своей компанией поехали еще к Палкину пить чай и кофе и обсуждали все случившееся за день. Здесь страшные студенческие беспорядки, опять казаки, нагайки, убитые, раненые, озверелые, все, как быть должно. Эти мрачные события, конечно, омрачали и наше торжество. Настроение в обществе ужасное. В Москве тоже кровопролитие почище здешнего, говорят; жду завтра письма от Во­лоди.

Хочется спать, милый, прошлую ночь не спала, прости, что только сухо описываю события. Расскажу все с своей окраской, ведь скоро увидимся, только в Ялту не поеду» (там же, стр. 347).

Книппер все же поехала в Ялту и пробыла там с 30 марта до 14 апреля. Нужно думать, что она сдержала свое обещание и подробно рассказывала «с своей окраской» о том, что же в действительности происходило в Петербурге. Прямым подтверждением этого служит ее письмо,посланное 19 апреля,после ее возвращения в Москву: «В теат­ре без конца спрашивают о тебе, как ты смотришь на студенческие волнения, что ты. думаешь о Ванновском, как смотришь на нашу поездку в Питер в будущем сезоне, etc.» (там же, стр. 385).

Не менее убедительными для Чехова были, конечно, и сведения, полученные от сестры. 8 марта Мария Павловна писала брату из Москвы: «В Москве творится что-то- странное — студенты, рабочие, Толстой — страшно ходить по улицам. Стало тише. Приеду — расскажу» (М. П. Чехова. Письма к брату А. П. Чехову. М., 1954, стр. 176). Мы можем не сомневаться, что по приезде в Ялту она также рассказывала брату о московских событиях, развертывавшихся на ее глазах, и, кроме того, ко­нечно, и о том, что произошло в Петербурге. Об этом она знала со слов Горького, проезжавшего через Москву на обратном пути из Петербурга в Нижний. 11 марта Мария Павловна сообщала Чехову: «Милый Антоша, сейчас я виделась с Горьким. Он ужасы рассказывает про Петербург. Он собирается тебе писать об этом» (там же, стр. 178).

На протяжении двух-трех дней в письмах, полученных Чеховым, дважды про­звучало в непосредственной связи с последними событиями имя Горького,— его назвал сначала В. А. Поссе, а затем — сестра. Да, именно Горький мог рассказать ту прав­ду, которая была ему так необходима, которую упорно замалчивали или искажали газеты, которой не понимали его знакомые из среды либеральной интеллигенции. Горький собирается писать ему,— об этом сообщает сестра,— надо поторопить его, напомнить ему о тягостном положении ялтинского «изгнанника». И 18 марта Чехов, написал Горькому короткое письмо, в котором между сообщением о начавшейся в. Крыму весне и приветами жене и Максимке мы находим завуалированные ради осто­рожности строки, смысл которых должен был быть понят адресатом: «Я слышал, что в Петербурге и потом в Москве вы были невеселы. Напишите же, в чем дело, я мало, почти ничего не знаю, как и подобает россиянину, проживающему в Татарии, но пред­чувствую очень многое. Итак, позвольте ждать от вас письма» (XIX, 64).

И Горький не замедлил с ответом: между 21 и 28 марта (письмо не имеет точной даты) он отправляет Чехову большое письмо, в котором страстный негодующий рас­сказ о петербургских событиях сопровождается их революционным истолкованием и предвидением неизбежных в будущем новых схваток с самодержавием.

«Я давно собирался написать вам, дорогой и любимый Антон Павлович, да теперь, видите ли, такое у меня настроение, что я решительно не могу сосредоточиться на чем- либо. Каждый день напряженно ждешь чего-нибудь нового, каждый день слышишь невероятные разговоры и сообщения, нервы все время туго натянуты, и каждый день видишь десяток, а то и больше, людей столь же возбужденных, как и сам ты. Вчера наш губернатор привез из Питера несколько точных известий: Вяземский выслан, против 43-х и 39-ти литераторов, подписавших письмо, осуждающее действия полиции 4 марта, предполагается возбудить дело о подстрекательстве к сопротивлению властям, в войсках гвардии сильное недовольство последними распоряжениями, а особенно- участием отряда лейб-гвардии казаков в бою 4-го (...)

Вообще, надо сказать по совести, офицерство ведет себя очень добропорядочно. При допросе арестованных за 4-е число их спрашивали главным образом о том, какую роль в драке играл Вяземский и кто те два офицера, которые обнажили шашки в за­щиту публики и дрались с казаками. Одного из этих офицеров я видел в момент, когда он прорвался сквозь цепь жандармов. Он весь был облит кровью, а лицо у него было буквально изувечено нагайками. О другом очевидцы говорят, что он бил по башкам казаков обухом шашки и кричал: бейте их, они пьяные! они не имеют права бить нас, мы публика! Какой-то артиллерист-офицер на моих глазах сшиб жандарма с коня

ударом шашки (не обнаженной). Во все время свалки офицерство вытаскивало жен­щин из-под лошадей, вырывало арестованных пз рук полиции и вообще держалось прекрасно. То же