как всегда, рассудительны. Сочувствия со стороны общества не заметно, да п не нужно — никто не требует. Пора бросить эти костыли благодушной опеки! Пора провести границу меж­ду практической мудростью и верой в широкие теории будущего.Пора сознать необходи­мость гибели, так как только при этом сознанпи возможно жпть для далекого будущего,

раскрашивая и идеализируя гибнущих. Мало студентов, которые хорошо понимали бы всю важность настоящих событий, еще меньше найдете вы этих понимающих в обществе. А это только дает уверенность, радость и сознание своей непобедимости. Наступает, время, когда жить становится наслаждение. Таков новый век».

Как бы иллюстрацией к мысли Лаврова о «гибнущих» явилось нашумевшее само­убийство в тюрьме студента-нижегородца Г. Ливена. Об этом Чехов узнал из письма Горького, который писал ему из Нижнего 23 апреля:

«Здесь публика возмущена смертью студента Ливена, который сжег себя в тюрьме. Я знал его, знаю его мать, старушку. Хоронили здесь этого Ливена с помпой и демон­стративно, огромная толпа шла за гробом и пела всю дорогу» (М. Горький. Собр. соч., т. 28, стр. 77) 3.

Как уже было упомянуто выше, Чехов с неослабевающим интересом следил за , развитием студенческих волнений и имел возможность составить себе довольно пол­ную и точную картину происходящих событий. Подтверждением этого служит и пись­мо Чехова к И. И. Орлову от 18 Марта 1899 г. «Получаю много писем по поводу сту­денческой истории — от студентов, от взрослых; даже от Суворина три письма полу­чил. И исключенные студенты ко мне приходили ■(...) Кое-какие письма покажу вам при свидании» (XVIII, 114)

Следует обратить внимание на засвидетельствованный здесь самим писателем факт посещения его уволенными за участие в «беспорядках» студентами. Можно думать, что их рассказы о массовом исключении «неблагонадежных» студентов из разных университетов и других учебных заведений существенно дополняли то, что было ему известно из скудных газетных сообщений и из частных писем. А самое главное, в этих встречах Чехов мог наблюдать живых людей, представляющих передовую студенче­скую молодежь, мог непосредственно почувствовать их настроение, познакомиться с их мечтами и надеждами.

Существенным для нашей темы является вопрос не только о том, каковы были объем и формы доходившей до Чехова информации, но и о том, как же он сам расце­нивал эти события, на чьей стороне были его сочувствие и симпатия.

В самом раннем из дошедших до нас откликов Чехова на «студенческую историю»— в письме к И. И. Орлову от 22 февраля 1899 г.— сильнее всего звучит нота скепти­цизма: «Пока это еще студенты и курсистки — это честный, хороший народ, это на­дежда наша, это будущее России, но стоит только студентам и курсисткам выйти са­мостоятельно на дорогу, стать взрослыми, как и надежда наша и будущее России об­ращается в дым, и остаются на фильтре одни доктора-дачевладельцы, несытые чи­новники, ворующие инженеры» (XVIII, 88). Несомненно, к этому же периоду надо отнести и сходные мысли Чехова, переданные в воспоминаниях С. Я. Елпатьевского: «В другой раз, по поводу беспорядков в Петербургском университете, в которых дея­тельное участие принимал мой сын, Чехов стал говорить, что эти бунтующие студенты завтра станут прокурорами по политическим делам, а когда я заметил, что в массе эти студенты, несомненно, будут больше подсудимыми, чем прокурорами, он прене­брежительно махнул рукой и не продолжал разговора» (С. Я. Е л п а т ь е в с к и й. Воспоминания за 50 лет. Л., 1929, стр. 304) 5.

Очевидно,Чехов в февральских событиях 1899 г., возникших по случайному по­воду и весьма неопределенных по целям, не увидел глубокого общественного содер­жания, способного поколебать усвоенное им еще в печальной памяти восьмидесятые годы неверие «в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невос­питанную, ленивую» (XVIII, 89). Для Чехова на этом этапе еще остаются скрытыми глубинные процессы вызревания революционных элементов, происходившие в народ­ных массах — крестьянских и пролетарских. И он еще продолжает исповедовать уто­пическую веру во всемогущество науки, культуры и в силу отдельных личностей, которым суждено будет изменить строй русской жизни. В том же письме к Орлову он отчетливо декларировал эту веру: «Я верую в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям,— интеллигенты они или мужики,— в них сила, хотя их и мало. Несть праведен пророк в отечестве своем; и отдельные личности, о которых я говорю, играют незаметную роль в обществе, они не доминируют, но работа их видна; что бы там ни было, наука все подвигается впе­ред и вперед, общественное самосознание нарастает, нравственные вопросы начинают приобретать беспокойный характер и т. д. и т. д.,— и все это делается помимо проку­роров, инженеров, гувернеров *, помимо интеллигенции en masse и несмотря ни на что» (XVIII, 89).

В студенческих волнениях 1899 г. Чехов увидел однако и другую сторону: ему было понятно, что затяжной характер и размеры этих событий были вызваны в значи­тельной мере грубым и деспотическим поведением властей, безудержным произволом полиции, страхом самодержавия перед призраком революции. В уже цитированном письме к Орлову от 18 марта он писал: «По-моему, взрослые, т. е. отцы и власть иму­щие, дали большого маху; они вели себя как турецкие паши с младотурками и софтами, и общественное мнение на сей раз весьма красноречиво доказало, что Россия, слава богу, уже не Турция» (XVIII, 114).

О том же Чехов писал Суворину 2 апреля 1899 г.: «В Харькове публика устраи­вает на вокзале проезжающим студентам овации; в Харькове же возбуждение по по­воду дела Скитских8. Гони природу в дверь, она влетит в окно; когда нет права сво­бодно выражать свое мнение, тогда выражают его задорно, с раздражением и часто, с точки зрения государственной, в уродливой и возмутительной форме. Дайте свободу печати и свободу совести, и тогда наступит вожделенное спокойствие, которое, правда, продолжалось бы не особенно долго, но на наш век хватило бы» (XVIII, 127).

За месяц до этого, откликаясь в письме к Суворину на напечатанные в «Новом времени» его «Маленькие письма», вызвавшие сильное возмущение в обществе, Чехов осудил эти «Письма», исходя опять-таки из мысли о царящем в России произволе: «Получаются письма из Петербурга, настроение в пользу студентов. Ваши письма о беспорядках не удовлетворили,— это так и должно быть, потому что нельзя печатно судить о беспорядках, когда нельзя касаться фактической стороны дела. Государство запретило вам писать, оно запрещает говорить правду, это произвол, а вы с легкой душой по поводу этого произвола говорите о правах и прерогативах государства,—■ и это как-то не укладывается в сознании. Вы говорите о