до меня тоже доперло… – признался он.

– Ну конечно же, вы это сделали! Я знала, что так и будет! И я бы хотела… Вы сказали, у вас есть дочь? Пришлите ее ко мне прямо завтра. Я отведу вашу дочь к Кроуну. У нее будет потрясающий осенний наряд, лучший во всем Нью-Йорке! Я скрою все прямо на ней! Если хотите, я скрою что-нибудь для вас тоже! – Джин хихикнула.

Байсе поспешно шагнул к девушке и, схватив ее за рукав, повелительно произнес:

– Да будет вам! Только не начинайте смеяться…

Вильсон зевнул.

Глава 22

В понедельник днем, через два часа после обеда, Джин, примостившись на высоком табурете у большого стола, недовольно хмурилась, глядя на огромный чистый лист миллиметровки. В ее сознании вели отчаянную борьбу два хронологических факта: 1) прошло шесть дней с тех пор, как она в последний раз прикасалась к работе; 2) прошло двадцать две минуты с тех пор, как он позвонил и попросил разрешения прийти. Девушка задумчиво постукивала по подставке для булавок большим красным карандашом. Дверь за спиной Джин открылась. Она поспешно сделала вид, будто что-то чертит карандашом на миллиметровке, но затем, презрительно фыркнув, отложила карандаш и решительно развернулась на табурете.

– Привет! А вот и я, – тихо произнес Гай Кэрью.

Джин поспешно встала с табурета и протянула ему руку.

– Ну и ну! – Рукопожатие Гая оказалось неожиданно крепким, и Джин, стараясь не морщиться от боли, повторила: – Ну и ну!

Не зная, что еще сказать, она вернулась на свой табурет и взглянула на Гая, а тот в свою очередь сел на стул и посмотрел на девушку.

– Что-то непохоже, чтобы вы… – неуверенно начала она. – У вас весьма свежий вид.

– Я принял ванну и переоделся, – кивнул Гай. – А вы выглядите… вы выглядите очень хорошо.

– Спасибо. Вы сказали, что звоните из конторы своего адвоката. Я не ослышалась? Я думала, это где-то поблизости.

– Его контора находится в районе Сорок третьей улицы и Мэдисон-авеню. Но в городе такие пробки, что пришлось выйти из такси и отправиться к вам пешком.

– Понимаю, – сочувственно кивнула Джин. – Дорожное движение…

– Да-да, на дорогах просто кошмар. – Он скрестил ноги и тут же вернул их в прежнее положение. – Орлик, мой адвокат, сообщил мне некую информацию, полученную от инспектора Кремера. И я подумал, кое-что может вас заинтересовать. Это насчет той самой куртки. Помните, я говорил, что оставил ее в стенном шкафу в холле, когда вернулся с теннисного корта? Порция Тритт призналась, что, отправившись поздно вечером на прогулку, надела эту куртку, а вернувшись домой, оставила ее в холле второго этажа в северном крыле. Что объясняет, каким образом она оказалась у Кранца. Он просто увидел брошенную в холле куртку и решил ее надеть. Думаю, идея кинуть куртку на траву возле изгороди пришла ему в голову уже позже. Ведь он знал, что это моя вещь.

– Полагаю, все так и было. Полагаю, вам очень жаль Порцию Тритт, да?

– Да. В этой истории мне жаль буквально всех, включая Кранца. Чувствую себя… короче, это моя вина, что вы оказались втянуты в…

– Забудьте! – отмахнулась Джин. – В тюрьме, наверное, было ужасно? Жуткая грязь, да?

– Нет. Там было вполне чисто. Правда, сильно пахло хлоркой, но это лучше, чем грязь.

– А вы там… хотя бы спали?

– Да, под утро удавалось заснуть. Мне разрешали курить до десяти вечера. А потом я лежал на койке и думал о вас. И читал про себя стихи о вас. Я не слишком хорошо знаком с поэзией, известной вам, тем не менее я хорошо разбираюсь в поэзии индейцев. Кое-что мне нравилось, кое-что – не очень, но теперь я переосмыслил эти стихи. Вот, например, песня народа хайда в переводе Констанс Линдсей Скиннер[12]:

Она, эта женщина, прекрасна, Прекрасна, как горный цветок. Но она холодна, холодна, Как тот самый сугроб, За которым расцвел горный цветок.

– Вы не могли… – задохнулась Джин. – Вы не могли говорить, даже самому себе, такие вещи обо мне!

– Говорил. Много-много раз.

– Но это же просто смешно! Я вовсе не такая холодная!

Гай передернул плечами:

– Думаю, слово «холодная» употребляется не в общепринятом смысле. Мне кажется, для индейца, певшего эту песню много веков назад, оно означало особую холодность, а именно то, что прекрасная женщина, которую он любит, не любит его. Как раз об этом я и думал прошлой ночью. А еще есть любовная песнь шошонов в переводе Мэри Остин[13]:

Прошлой ночью у бурной реки

Ты пришла с сосудом из ивовых прутьев

Туда, где ива склонилась над темной водой,

И услышала волнующий зов моей флейты:

О, приди, приди ко мне под плакучие ивы!

Ни легкий ветер, ни быстрая птица

Не шелохнут цветки душистого люпина.

Нет, ты слышала биение моей крови

В ответ на шорох твоих одежд

В высокой траве у реки.

Да, ты слышала зов моей крови

Из-за куста шиповника под сенью плакучей ивы.

Моя грудь вздымается от волнения.

Да, ты слышала звук моего сердца,

Бьющегося в стесненной груди,

Рвущегося из засады желания

Навстречу волнующим звукам флейты.

Ты слышала зов моего сердца,

Бьющегося под сенью плакучей ивы.

Джин ответила слабым голосом:

– Что ж… индейцы умели любить. Значит, так пели шошоны? А что бы спел чероки?

Гай заглянул в глаза девушки и, не веря своему счастью, с запинками пробормотал:

– Я пел… читал про себя… стихи чероки, но прямо сейчас не могу произнести эти строки, потому что они слишком хвастливые… это песня счастливого любовника, одержавшего победу… – Гай встал, следуя немому призыву ее глаз.

– Спой ее прямо сейчас, – попросила Джин. – Гай, иди ко мне… Спой ее прямо сейчас… Гай!

И он спел хвастливую песню индейцев чероки, но только чуть позже.

Алфабет Хикс

Глава 1

Если бы Джудит Данди не посмотрела на карточку с фамилией таксиста, прикрепленную к приборной панели, возможно, со временем ей удалось бы найти другое решение своей проблемы. А возможно, и не удалось бы.

Взглянуть на карточку ее заставил незначительный инцидент, произошедший, когда такси остановилось на светофоре на перекрестке Пятидесятой улицы и Парк-авеню. Трое-четверо пешеходов бросили взгляд в сторону такси удостовериться, что оно затормозило, и внезапно лицо одного из них, хорошо одетого представительного джентльмена, торопившегося, скорее всего, на заседание совета