приказать отстегать, не знает, что и он также – часть Речи Посполитой, и тот еврей, что вашими делами управляет, этого не ведает, а может, даже не захотел бы это признать… в конце концов, мы в одной лодке и должны держаться заодно, а не рвать друг у друга из пасти куски, точно какие-нибудь озлобленные псы. Вот как сейчас. Чтобы у нас русские послы правили? Короля нам навязывали?

Коссаковская болтает так до самой улицы Медовой, и Солтык мысленно удивляется ее неутомимой энергии, однако епископ не знает того, что ведомо Агнешке: Коссаковская после проклятия Войславиц не может спать и каждую ночь терзает себя плеткой. Если бы епископ Солтык каким-то чудом мог снять с нее лифчик со шнуровкой, расстегнуть льняную сорочку и обнажить спину, то увидел бы последствия этой бессонницы – беспорядочные кровавые линии, словно некая незавершенная надпись.

Пинкас редактирует «Documenta Judaeos»[184]

Раввин Рапапорт – статный, высокий мужчина с седой бородой, которая раздваивается и стекает на грудь словно бы в виде двух сосулек. Он говорит тихим голосом и таким нехитрым способом подчиняет себе людей, потому что им приходится приложить усилия, чтобы разобрать, что он говорит, а следовательно, сосредоточиться. Где бы раввин ни появился, он всегда внушает почтение. Так и сегодня: ждут Хаима Коэна Рапапорта, главного раввина Львова; вот сейчас он войдет тихонько, и все равно взгляды сидящих за столами обратятся к нему, все умолкнут. Тогда Пинкас покажет ему одну из первых брошюр, уже набранную и сшитую, с ровненько обрезанными страницами. У Пинкаса, хотя он немного старше Рапапорта, часто складывается впечатление, что тот – его отец или даже дед. Правда, святые люди не имеют возраста, они рождаются сразу старыми. Его похвала значит для Пинкаса больше, чем слиток золота. Потом он бережно припоминает каждое слово раввина, вновь и вновь проигрывает в мыслях счастливое мгновение. Раввин никогда не упрекает. Если не хвалит, то молчит, и молчание это давит, точно камень.

Дом раввина теперь напоминает большую канцелярию. Расставлены столы, столики и конторки – переписывается документ необычайной важности. Текст отправлен в типографию, уже есть первые пробные страницы. Одни люди их обрезают, другие собирают в маленькую брошюру и приклеивают толстую картонную обложку, на которой значится длинный, замысловатый заголовок, занимающий больше половины страницы: Documenta Judaeos in Polonia concernentia ad Acta Metrices suscepta et ex iis fideliterum descriptionta et extradicta[185].

Пинкас принимает в этом участие, он организовал всю эту канцелярию, а поскольку сам говорит по-польски и умеет читать, еще и помогал с переводом. Огромную услугу оказал некий Зелиг, беглец, спасшийся от казни в Житомире и пешком шедший к папе римскому за справедливостью. Теперь необходимо то, чего он сумел добиться, перевести для Священной Канцелярии в Риме на польский и на древнееврейский, а записи из Коронной метрики 1592 года – на латынь и древнееврейский. И еще выданное Зелигу префектом Священной Канцелярии рекомендательное письмо к варшавскому нунцию, где четко указано, что Священная Канцелярия, тщательно рассмотрев дело об обвинениях в использовании христианской крови и якобы совершенном в Житомире ритуальном убийстве, пришла к выводу, что они совершенно беспочвенны. И все подобные обвинения должны считаться неправомочными, поскольку использование христианской крови никак не обосновывается иудейской религией и традициями. Наконец Рапапорту удалось через своих знакомых получить письмо от папского нунция Висконти к министру Брюлю, в котором нунций подтверждает, что евреи обратились за помощью в высший орган духовной власти, к папе римскому, и папа взял их под свою защиту в том, что касается этих чудовищных обвинений.

Все почти в точности так, как Пинкас себе представлял, хотя редко случается, чтобы воображаемое настолько совпало с реальностью (Пинкас достаточно стар, чтобы разбираться в этом механизме: Бог предлагает нам лишь такие ситуации, которые мы сами придумать не в силах).

Входит Рапапорт, и Пинкас вручает ему готовую брошюру. На лице раввина появляется тень улыбки, однако Пинкас не учел одного: раввин по привычке открывает книгу с конца, как это принято у евреев, и вместо титульного листа видит заключение:

Недавно Священная Канцелярия рассмотрела все имеющиеся свидетельства относительно использования евреями человеческой крови для приготовления своего хлеба, называемого «мацот», в связи с чем они якобы убивают детей. Мы категорически заявляем, что для подобных обвинений нет никаких оснований. Если же таковые появятся, решение должно приниматься на основе не устных показаний свидетелей, но убедительных судебно-медицинских доказательств.

Раввин водит глазами по этим словам, но не понимает, чтó читает. Пинкас, немного подождав, подходит и, слегка наклонившись к раввину, тихо, но торжествующе объясняет.

Кого Пинкас встречает на львовском рынке

На рынке Пинкас рассматривает одного человека. Одет по-христиански, волосы до плеч, тонкие, похожие на перышки. Белый гальштук на шее, выбритое постаревшее лицо. Две вертикальные морщинки пересекают еще молодой лоб. Мужчина заметил, что за ним наблюдают, и, отказавшись от покупки шерстяных чулок, пытается скрыться в толпе. Однако Пинкас следует за ним, пробираясь между торговцами, толкает девушку с корзиной орехов. Наконец ему удается схватить мужчину за полу пальто:

– Янкель? Ты?

Тот неохотно оборачивается и смеривает Пинкаса взглядом.

– Янкель? – спрашивает Пинкас уже не так уверенно и отпускает пальто.

– Я, дядя Пинкас, – тихо отвечает тот.

Пинкас теряет дар речи. Закрывает глаза руками:

– Что с тобой случилось? Ты больше не раввин Глинно? На кого ты похож?

Мужчина, похоже, уже решил, как себя вести:

– Дядя, я не могу с вами разговаривать. Мне нужно идти…

– Как это не можешь разговаривать?

Бывший раввин из Глинно поворачивается и хочет уйти, но дорогу ему преграждают крестьяне, которые гонят коров. Пинкас говорит:

– Я тебя не отпущу. Ты должен мне все объяснить.

– Мне нечего объяснять. Не трогай меня, дядя. У нас с тобой больше нет ничего общего.

– Тьфу, – Пинкас вдруг все понимает, и от ужаса у него подкашиваются ноги. – Ты знаешь, что согрешил на веки вечные? Ты с ними? Уже крестился или ждешь своей очереди? Если бы твоя мать дожила до этого, у нее бы сердце разорвалось.

Внезапно, прямо посреди рынка, Пинкас начинает плакать; уголки губ опускаются, худое тело сотрясают рыдания, из глаз струятся слезы, заливая его маленькое, морщинистое лицо. Люди с любопытством смотрят на него и, наверное, думают, что беднягу ограбили и теперь он льет слезы из-за утраченных грошей. Бывший раввин Глинно, ныне Яков Голинский, неуверенно озирается, и, видимо, ему становится жаль родственника. Он подходит и бережно берет его под руку: