– Откуда… Я ж говорю, никто не знает. Спросила Ваню,Ваня замахал руками, побожился, что представления не имеет. Странный он былкакой-то… Леонид Карлович!

– Аюшки?

– Только нам с вами про этот печальный случай следуетпомалкивать. Может получиться ущерб для дела. Иные ни за что не станут в такомномере, где…

– А ты? – фыркнул Лямпе.

– Я – девушка к службе ревностная. Как солдат. Ой,заболтала я вас совсем, дуреха…

Она, лукаво и понимающе улыбаясь, принялась расстегиватькофточку – стоя, впрочем, так, чтобы не увидеть случайно зеркало. Лямпе не сталее останавливать. Он вдруг поймал себя на том, что ему хочется простыхчеловеческих удовольствий, не отягощенных опасными сложностями. Очень уж давноу него не было женщины. Очень уж пасмурно было на душе. Была и еще однапричина, по которой он столь охотно привлек к себе полураздетую смазливуюАнечку, – перед глазами на миг встало недоступное, пленительное видение,красавица с бесценными рубинами на шее. Вот и показалось вдруг дураку, что он,увлекая к пышной постели доступную красоточку, вернет себе душевный покой спомощью сей незамысловатой победы, прежнюю уверенность обретет, мечтаньямимучиться перестанет…

Он не обрел желаемого, конечно, о чем подсознательно чуялосьс самого начала. Получилась радость для тела, а вот душа осталась прежней,беспокойной и тоскливой…

Своих чувств он, разумеется, внешне не проявил. Предельногалантно выпроводил Анютку, уже чувствовавшую себя, сразу заметно, кем-то вродестатс-дамы при дворе венценосца, и, оставшись один, безделью предавалсянедолго. Привел себя в порядок, надел тяжелый медный кастет, литой, с четырьмякольцами для пальцев (тот самый, которым ему в прошлом году всерьезнамеревались проломить голову, и затея сорвалась лишь оттого, что Лямпе имелпротивоположные намерения, каковые и претворил успешно в жизнь), заложилутяжеленную руку за спину и дернул левой шнур звонка.

Прохор-Антуан впорхнул в номер едва ли не в следующий послезвонка миг – ну да, приятно улыбался с порога, рассчитывая на вознаграждение.

– Проходи, сокол мой, проходи, – радушно пригласилЛямпе, бесшумно поворачивая ключ в замке. – Гостем будешь…

Резко развернулся и нанес короткий, умелый удар – в ту частьорганизма, которая именуется эскулапами «солнечным сплетением», а впростонародье обзывается проще: «под душу».

– Эк-к… – только и сказал Прохор.

И опустился на корточки, зажимая ладонями ушибленное место,хватая воздух ртом беззвучно и конвульсивно, как выброшенная на берег рыба.Лямпе наблюдал за ним без малейшей жалости. Увидев наконец, что ушибленныйнемного продышался, положил кастет на стол, взял из пиджака браунинг (изкоторого загодя вынул патроны) и развалился в кресле, положив пистолет наколени.

Прохор с округлившимися глазами и удивленной донельзябледной физиономией попытался встать.

– Сидеть! – негромко распорядился Лямпе имедленно, звонко, эффектно оттянул затвор.

– Ваше высокородие! – жалобно простоналПрохор. – За что? Видит бог, ни в чем таком…

– Вот мы сейчас и разберемся, – с расстановкойпообещал Лямпе, вразвалочку приблизился, опустился на корточки и легонькопотыкал коридорного дулом в скулу. – Молчать. Отвечать только на моивопросы. Не запираться и не вилять. Понял? Иначе, я тебе клянусь, пристрелю наэтом самом месте. Стены толщиной в аршин[10] никто и неуслышит, а услышат, подумают, что шампанское откупорили…

– Полиция ж ваше имечко враз узнает… – пробормоталПрохор. – Паспорт-то в гостинице предъявляли…

– А ты быстро соображаешь, сучий прах, –усмехнулся Лямпе. – Это в чем-то и хорошо… Дурак ты, мон ами Антуан. Чтобты знал: паспортов у меня полные карманы, и каждый на другую фамилию. Пустьсебе ищут немца Лямпе, пока не надоест. Отсюда, знаешь ли, выйдет крестьянинТолоконников, а то и особа духовного звания…

– Ваш-ше степенство! Объясните хоть, за что?

– С полным нашим удовольствием, – сказалЛямпе. – Ты, шестерка, слышал что-нибудь о партиисоциалистов-революционеров?

– Х-хосподи… – прошептал Прохор, бледнея ещеболее, насколько это было возможно. – И за что мне это? Опять, как в пятомгоду… Из анархистов будете?[11]

– Угадал, милейший, – скупо ухмыльнулся Лямпе.Вновь поиграл перед бледной физиономией никелированным пистолетом. – Ну, аколи уж ты, холуйская рожа, понял, с кем имеешь дело, должен понимать, чтодышать теперь будешь, как я распоряжусь. Если прикажу, дышать и не будешьвовсе… Усек?

– Чего ж там не усечь… – тоскливо протянулПрохор. – Опять началось: бомбисты, революции, замятня…

– Имей в виду, – сказал Лямпе. – Я тут неодин, и, в случае чего, шкуру с тебя сдерут моментально и качественно.

– Это мы понимаем-с, не темные… Товарищ дорогой, да я жи сам есть угнетаемый трудящийся, пострадал от сатрапов…

– Молчать, – сказал Лямпе. – Угнетенный, матьтвою. Одно знаешь – прислуживать эксплуататорам…

– Товарищ, да я! Да я из кожи! С полным нашимпониманием и сочувствием! Вы только скажите, чем помочь? Чего ж сразупистолетом в харю тыкать?

– Встать, – сказал Лямпе. – Садись к столу,да смотри у меня… Слушай внимательно, вибрион. Никакого привидения в зеркале,конечно, не было. Упомянул я о нем исключительно для того, чтобы посмотреть натвою физиономию. И оная показала, что о прежнем постояльце, найденном мертвым вэтом самом номере, тебе было прекрасно известно… Так вот, чтоб ты знал: вашпостоялец был членом нашей партии, выступавшим под видом чиновника. Поручение,которое он имел в этом городе, было серьезнейшим и важнейшим. И теперь я изкожи вон вылезу – и всех, кого понадобится, из кожи выверну, – чтобы узнать,что же с ним на самом деле случилось… Ясно?

– Чего уж там… – пробурчал Прохор. – Товарищсоциалист… А если я вам все чистосердечно поведаю, будет за мое чистосердечиенаграда в виде денег?

– Что? – искренне удивился Лямпе. – У тебябудет кое-что получше денег – я тебе жизнь оставлю, холуй купеческий. Вохранку, надо думать, регулярно бегаешь?

– Да что вы! Неправда ваша!

– Н-ну, смотри, – сказал Лямпе, многозначительнопоигрывая пистолетом. – Еще раз вякнешь про деньги – рассержусь… Тебе бышкуру спасти, вот и старайся… Что знаешь?

– Да что мы знаем? Мы люди маленькие… По всем статьямвыходит, уж извините тыщу раз, что пулю он сам себе в башку загнал. И полициятак полагает, и мы все…