– Ага, – говорит она. – В Осло. Там жизнь вроде бы бурлит.

– Единственный г-г-город в Норвегии.

Ида смеётся, и я внезапно понимаю, что у меня никогда не было никого, похожего на неё. У меня никогда не было настоящего друга.

– Так что произошло сегодня ночью? – наконец спрашивает она.

Я в подробностях рассказываю ей историю о радионяне. О поющей женщине.

– Звучит зловеще, – говорит она.

– Т-так и было.

Она смотрит на меня, погрузившись в размышления.

– Что?

– Ты страдаешь от своего заикания? – вдруг спрашивает она. Она просто задаёт вопрос, а у меня отвисает челюсть.

– Да, – тихо отвечаю я. – С-страдаю.

Она улыбается и ковыряет камни деревянной палкой:

– Забей на это.

– Что?

– Забей на это, – повторяет она. – Я всегда так поступаю, что бы ни случилось. Когда мёрзну или когда кто-то говорит обо мне какую-нибудь гадость, я просто забиваю. Тогда ты будешь чувствовать себя в десять раз лучше.

Мне не удаётся вымолвить ни слова, как будто губы у меня слиплись.

– Я никогда не встречала заик, – говорит она. – Мне нравится.

– Почему? Что в этом м-может нравиться?

– Это как бы твоя фишка. Ты не такой, как все.

Некоторое время мы молчим. Ида смотрит на деревянную палку и на узор, который она нарисовала на песке. Я перевожу взгляд на серый фьорд и слушаю шум выкатывающихся на пляж волн и крики чаек. И всё в порядке. По крайней мере, я чувствую, что мы можем просто сидеть здесь рядом друг с другом и молчать.

– Я даже представить не могу, – произносит она наконец, – чтобы твой брат сказал такое. Он такой маленький и милый. Да ещё эта кошка, – продолжает она, – такая вертлявая, будто у неё бешенство. И ещё песня в радионяне. Хенрик, мне как-то нехорошо от всего этого.

Боковым зрением я замечаю, как её рука медленно двигается к моей. Наши пальцы сплетаются, и меня будто током бьёт.

– Тебе надо быть осторожным в доме, – говорит она.

Осторожным с чем, спрашиваю я себя. Почему я должен быть осторожным? Это всего лишь дом, постройка из камня и дерева.

В следующий миг она отпускает мою руку, берёт наушник и вставляет мне в ухо:

– Ты должен это услышать! – Ида придвигается вплотную ко мне. Теперь она так близко, что я слышу запах её духов. – Это моя любимая песня. Я знаю, что до Рождества ещё далеко, но всё равно.

Мы слушаем музыку каждый в своём наушнике. Я слышал эту песню по радио. Мария Мена[2] поёт, как ей хочется попасть домой на Рождество. Приятный голос, спокойная партия фортепьяно. Запах моря и соли. Я сижу, глубоко погрузившись в мысли, пока играет песня. Когда она заканчивается, по щеке Иды катится одинокая слеза. Она смахивает её:

– Каждый раз плачу, когда её слышу.

Мы сидим у лодочного сарая несколько часов. Она рассказывает мне о фестивале, о том, как весь город собирается, чтобы порадоваться лету. Мы болтаем обо всём – кроме нашего дома. Иногда мы просто молчим. Когда мы подходим к Лодочной улице, Ида говорит:

– У меня сегодня был очень хороший день.

– Я начинаю в эт-то верить.

– Верить во что?

– В то, что у рыжих есть душа!

– Чтоб тебя! – хохочет она и хлопает меня по плечу.

Я тоже смеюсь и вдруг понимаю, что широко улыбаюсь. Я счастлив. Впервые за долгое время я счастлив, и улыбка словно татуировка на моей физиономии. И она никуда не исчезает, пока из дома не раздаётся крик.

Ида широко распахивает глаза и открывает рот, будто хочет что-то сказать. Я украдкой смотрю на дом, который белым колоссом возвышается вдали. Я знаю, что крик раздался оттуда, из моего дома. Просто знаю.

Ида бежит, буквально несётся к дому длинными шагами. Рыжие волосы летают из стороны в сторону ритмично, как в танце. Скоро она опережает меня на три-четыре метра, хотя на ногах у неё тяжеленные кроссовки. Мне не хватает воздуха, но я бегу дальше. Когда Ида приближается к воротам, она ненадолго останавливается, чтобы открыть их, и бросает беспомощный взгляд в мою сторону.

Я торможу на поляне перед домом. Тяжело дыша, я опускаюсь на корточки и понимаю, что ошибся. Кричали не в доме. Кричали на улице. Это мама на веранде. Она прижимается к перилам, лицо у неё бледное как смерть. Она смотрит на что-то у лестницы – но на что? Она вся дрожит, как будто ей холодно. Я вздрагиваю, когда понимаю, что на ней надето белое платье, которое она нашла в сундуке в подвале.

И Гард здесь.

Моего младшего брата почти не видно из-за перил – только нос, чёлка и карие глаза. Он тоже на что-то смотрит. На то, что загораживает Ида.

Я делаю несколько осторожных медленных шагов вперёд. Ида отходит в сторону и сгибается пополам. Я с удивлением смотрю, как её рвёт, как у неё изо рта льётся жёлто-оранжевая жидкость.

Первое, что я вижу, – это иссиня-чёрная кошачья шерсть. А потом замечаю всё остальное. Широко раскрытые глаза. Безжизненное тело. Лужа крови, которая растеклась по гравию. Кошачье брюхо разодрано, весь живот вывернут наружу. Кишки похожи на красную скользкую змею. Тело Налы выпотрошено. Такая маленькая и сдувшаяся, она похожа на воздушный шарик, из которого выпустили воздух.

* * *

– Что ты об этом думаешь? – спрашивает ленсман Йон Лейкванг.

Он похож на свою фотографию в статье о ботсвикских убийствах. Невысокий мужчина с короткими седыми волосами. Мама позвонила ему, и мне было очень интересно с ним познакомиться, учитывая, свидетелем чему он уже был в этом доме. Я ожидал, что он как минимум нервно посмотрит на дом, но, когда ленсман шёл по подъездной дорожке, взгляд его был ледяным. Он подошёл прямо к мёртвому животному у лестницы, осмотрел его и медленно покачал головой.

– Я не видел ничего подобного, – произносит Улаф. Мой двоюродный дед сидит на корточках перед мёртвой кошкой и рассматривает её.

– Рысь? – предполагает папа.

– Вряд ли, – отвечает Улаф. В руках у него палка, и он дотрагивается ею до кошки.

На лестнице сидит Ида. Она подтянула колени к подбородку, обвила их руками и не отводит взгляда от своих кроссовок.

– Никогда не слышал, чтобы в наших краях водились рыси. Да и волки тоже, если уж на то пошло. Может, лиса? – говорит ленсман.

– Не забывай, это большая кошка, – отвечает Улаф. – Даже для лисы это не такая лёгкая добыча.

Ленсман размышляет:

– Вы что-нибудь слышали? Шум? Кошачьи крики?

– Ничего, – отвечает папа. – Я лежал на диване и спал,