— Пьет?

— Хуже! Совсем с ума сошел...

— Ну? О, господи! говорите...

— Понимаешь: объявилась около него барынька одна...

— Что же она? — воскликнул Фома, вспомнив свою Палагею, ипочему-то почувствовал в сердце радость.

— Пристала она к нему и — сосет...

— Тихонькая?

— Она? Тиха... как пожар... Семьдесят пять тысяч выдула изкармана у него — как пушинку!

— О-о! Кто же это такая?

— Сонька Медынская, архитекторова жена...

— Ба-атюшки! Неужто она... Разве отец, — неужто ее вполюбовницы взял? — тихо и изумленно спросил Фома.

Крестный отшатнулся от него и, смешно вытаращив глаза,испуганно заговорил:

— Да ты, брат, тоже спятил! Ей-богу, спятил! Опомнись! Вшестьдесят три года любовниц заводить... да еще в такую цену! Что ты? Ну, я этоИгнату расскажу!

И Маякин рассыпал в воздухе дребезжащий, торопливый смех,причем его козлиная бородка неприглядно задрожала. Не скоро Фома добился отнего толка; против обыкновения старик был беспокоен, возбужден, его речь,всегда плавная, рвалась, он рассказывал, ругаясь и отплевываясь, и Фома едваразобрал, в чем дело. Оказалось, что Софья Павловна Медынская, женабогача-архитектора, известная всему городу своей неутомимостью по частиустройства разных благотворительных затей, — уговорила Игната пожертвоватьсемьдесят пять тысяч на ночлежный дом и народную библиотеку с читальней. Игнат далденьги, и уже газеты расхвалили его за щедрость. Фома не раз видел эту женщинуна улицах; она была маленькая, он знал, что ее считают одной из красивейших вгороде. О ней говорили дурно.

— Только-то?! — воскликнул он, выслушав рассказ крестного. —А я думал бог весть что...

— Ты? Ты думал? — вдруг рассердился Маякин. Ничего ты недумал — молокосос ты!

— Да что вы ругаетесь? -удивился Фома.

— Ты скажи — по-твоему, семьдесят пыть тысяч — большиеденьги?

— Большие, — сказал Фома, подумав.— Да ведь у отца многоих... чего же вы так уж...

Якова Тарасовича повело всего, он с презрением посмотрел влицо юноши и каким-то слабым голосом спросил его:

— Это ты говоришь?

— А кто же?

— Врешь! Это молодая твоя глупость говорит, да! А моя стараяглупость миллион раз жизнью испытана, — она тебе говорит: ты еще щенок, ранотебе басом лаять!

Фому и раньше частенько задевал слишком образный языккрестного, — Маякин всегда говорил с ним грубее отца, — но теперь юношапочувствовал себя крепко обиженным и сдержанно, но твердо сказал:

— Вы бы не ругались зря-то, я ведь не маленький...

— Да что ты говоришь? — насмешливо подняв брови, воскликнулМаякин.

Фому взорвало. Он взглянул в лицо старику и веско отчеканил:

— А вот говорю, что зряшной ругани вашей не хочу больше слышать,довольно!

— Мм... да... та-ак! Извините...

Яков Тарасович прищурил глаза, пожевал губами и,отвернувшись от крестника, с минуту помолчал. Пролетка въехала в узкую улицу,и, увидав издали крышу своего дома, Фома невольно всем телом двинулся вперед. Вто же время крестный, плутовато и ласково улыбаясь, спросил его:

— Фомка! Скажи — на ком ты зубы себе отточил? а?

— Разве острые стали? — спросил Фома, обрадованный такимобращением крестного.

— Ничего... Это хорошо, брат... это оч-чень хорошо! Боялисьмы с отцом — мямля ты будешь!.. Ну, а водку пить выучился?

— Пил...

— Скоренько!.. Помногу, что ли?

— Зачем помногу-то...

— А вкусна?

— Не очень...

— Тэк... Ничего, всё это не худо... Только вот больно тыоткрыт, — во всех грехах и всякому попу готов каяться... Ты сообрази насчетэтого — не всегда, брат, это нужно... иной раз смолчишь — и людям угодишь, игреха не сотворишь. Н-да. Язык у человека редко трезв бывает. А вот иприехали... Смотри — отец-то не знает, что ты прибыл... дома ли еще?

Он был дома: в открытые окна из комнат на улицу несся егогромкий, немного сиплый хохот. Шум пролетки, подъехавшей к дому, заставилИгната выглянуть в окно, и при виде сына он радостно крикнул:

— А-а! Явился...

Через минуту он, прижав Фому одной рукой ко груди, ладоньюдругой уперся ему в лоб, отгибая голову сына назад, смотрел в лицо ему сияющимиглазами и довольно говорил:

— Загорел... поздоровел... молодец! Барыня! Хорош у менясын?

— Недурен, — раздался ласковый, серебристый голос.

Фома взглянул из-за плеча отца и увидал: в переднем углукомнаты, облокотясь на стол, сидела маленькая женщина с пышными белокурымиволосами; на бледном лице ее резко выделялись темные глаза, тонкие брови ипухлые, красные губы. Сзади кресла стоял большой филодендрон, — крупные,узорчатые листья висели в воздухе над ее золотистой головкой.

— Доброго здоровья, Софья Павловна, — умильно говорилМаякин, подходя к ней с протянутой рукой. — Что, всё контрибуции собираете с нас,бедных?

Фома молча поклонился ей, не слушая ни ее ответа Маякину, нитого, что говорил ему отец. Барыня пристально смотрела на него, улыбаясьприветливо. Ее детская фигура, окутанная в какую-то темную ткань, почтисливалась с малиновой материей кресла, отчего волнистые золотые волосы ибледное лицо точно светились на темном фоне. Сидя там, в углу, под зеленымилистьями, она была похожа и на цветок и на икону.

— Смотри, Софья Павловна, как он на тебя воззрился, — орел,а? — говорил Игнат.

Ее глаза сузились, на щеках вспыхнул слабый румянец, и оназасмеялась точно серебряный колокольчик зазвенел. И тотчас же встала, говоря:

— Не буду мешать вам, до свидания!

Когда она бесшумно проходила мимо Фомы, на него пахнулодухами, и он увидал, что глаза у нее темно-синие, а брови почти черные.

— Уплыла щука, — тихо сказал Маякин, со злобой глядя вследей.

— Ну, рассказывай нам, как ездил? Много ли денег прокутил? —гудел Игнат, толкая сына в то кресло, в котором только что сидела Медынская.Фома покосился на него и сел в другое.

— Что, хороша, видно, бабеночка-то? — посмеиваясь, говорилМаякин, щупая Фому своими хитрыми глазками. — Вот будешь ты при ней ротразевать... так она все внутренности у тебя съест...

Фома почему-то вздрогнул и, не ответив ему, деловым тономначал говорить отцу о поездке. Но Игнат перебил его речь:

— Погоди, я коньячку спрошу...