Сначала Фома не вслушивался в шёпот крестного, но когда тотсказал ему о Медынской, он невольно оглянулся назад и увидал губернатора.Маленькая капелька чего-то приятного канула в душу его при виде этого важногочеловека в яркой ленте через плечо, в орденах на груди, и шагавшего за гробом сгрустью на строгом лице.

— «Блажен путь, в онь же идеши днесь, душе...» — тихоньконапевал Яков Тарасович, поводя носом, и снова шептал в ухо крестника: —Семьдесят пять тысяч рублей — такая сумма, что за нее можно столько же ипровожатых потребовать... Слыхал ты, что Сонька-то в сорочины как раз закладкуустраивает?

Фома вновь обернулся назад, и глаза его встретились сглазами Медынской. От ее ласкающего взгляда он глубоко вздохнул, и ему сразустало легче, точно горячий луч света проник в его душу и что-то растаяло там. Итут же он сообразил, что не подобает ему вертеть головой из стороны в сторону.

В церкви душа Фомы напиталась торжественно мрачной поэзиейлитургии, и когда раздался трогательный призыв: «Приидите, последнее целованиедадим», из груди его вырвалось такое громкое воющее рыдание, что толпавсколыхнулась от этого крика скорби.

Крикнув, он пошатнулся на ногах. Крестный тотчас жеподхватил его под руки и стал толкать ко гробу, напевая довольно громко и скаким-то азартом:

— «Целу-у-йте бывшего вмале с на-ами» — целуй, Фома, целуй!«предается бо гро-обу, ка-аменем покрывается... во тьму вселя-ается, с мертвымипогребается...»

Фома прикоснулся губами ко лбу отца и с ужасом отпрянул отгроба.

— Тише! С ног было сшиб...— вполголоса заметил ему Маякин, иэти простые, спокойные слова поддержали Фому тверже, чем рука крестного.

— «Зряща мя безгласна и бездыханна предлежаща, восплачьтеобо мне, братия и друзи...» — просил Игнат устами церкви. Но его сын уже неплакал: ужас возбудило в нем черное, вспухшее лицо отца, и этот ужас несколькоотрезвил его душу, упоенную тоскливой музыкой плача церкви о грешном сыне ее.Его обступили знакомые, внушительно и ласково утешая; он слушал их и понимал,что все они его жалеют и он стал дорог всем. А крестный шептал в ухо ему:

— Замечай, как они к тебе ластятся... чуют коты сало...

Эти слова были неприятны Фоме, но были полезны ему тем, чтозаставляли его так или иначе внутренне откликаться на них.

На кладбище, при пении вечной памяти, он снова горько игромко зарыдал. Крестный тотчас же схватив его под руку и повел прочь отмогилы, с сердцем говоря ему:

— Экой ты, брат, малодушный! Али мне его не жалко? Ведь янастоящую цену ему знал, а ты только сыном был. А вот не плачу я... Три десяткалет с лишком прожили мы душа в душу с ним... Сколько говорено, сколькодумано... сколько горя вместе выпито!.. Молод ты — тебе ли горевать? Вся жизньтвоя впереди, и будешь ты всякой дружбой богат. А я стар... и вот единого другасхоронил и стал теперь как нищий... не нажить уж мне товарища для души!

Голос старика странно задребезжал и заскрипел. Его лицоперекосилось, губы растянулись в большую гримасу и дрожали, морщины съежились,и по ним из маленьких глаз текли слезы, мелкие и частые. Он был так трогательножалок и не похож сам на себя, что Фома остановился, прижал его к себе снежностью сильного и тревожно крикнул:

— Не плачьте, папаша... Голубчик! Не плачьте...

— То-то вот! — слабо проговорил Маякин и, тяжело вздохнув,вдруг снова превратился в твердого и умного старика.

— Тебе распускать нюни нельзя...— таинственно заговорил он,садясь в коляску рядом с крестником. — Ты теперь — полководец на войне и долженсвоими солдатиками командовать храбро. А солдатики твои — рубли, и у тебя ихбо-ольшая армия... Воюй, знай!

Фома, удивленный быстротой его превращения, слушал егослова, и почему-то они напомнили ему об ударах тех комьев земли, которыми людибросали в могилу Игната, на гроб его.

— Говорил ли тебе отец-то, что я старик умный и что надослушать меня?..

— Говорил.

— Ты и слушай!.. Ежели мой ум присовокупить к твоей молодойсиле — хорошую победу можно одержать... Отец твой был крупный человек... данедалеко вперед смотрел и не умел меня слушаться... И в жизни он брал успех неумом, а сердцем больше... Ох, что-то из тебя выйдет... Ты переезжай ко мне, ато одному жутко будет в доме...

— Тетя там...

— Тетя... она хворает... тоже недолгая она жилица наземле...

— Не говорите про это, — тихо попросил Фома.

— А я буду говорить. Смерти нечего бояться тебе, — ты нестаруха на печи! Ты живи себе безбоязненно и делай то, к чему назначен. Ачеловек назначен для устроения жизни на земле. Человек-капитал... он, какрубль, составляется из дрянных медных грошей да копеек. Из персти земной,сказано... А по мере того, как обращается он в жизни, впитывает в себя сальцеда маслице, пот да слезы, образуются в нем душонка и умишко... И с тогоначинает он расти и вверх и вниз... то, глядишь, цена ему — пятак, топятиалтынный, то сотня рублей... а бывает он и выше всяких цен... Пущен он вобращение и должен для жизни проценты принести. Жизнь всем нам цену знает, ираньше времени она ходу нашего не остановит... никто, брат, себе в убыток недействует, ежели он умный... Ты меня слушаешь?

— Слушаю..

— А что ты понимаешь?

— Всё...

— Врешь, чай? — усомнился Маякин.

— Но только — зачем умирать надо? — тихо спросил Фома.

Крестный с сожалением взглянул в лицо ему, почмокал губами исказал:

— Вот этого умный человек никогда не спросит. Умный человексам видит, что ежели река — так она течет куда-нибудь... а кабы она стояла, тобыло бы болото...

— Зря вы насмехаетесь... — угрюмо сказал Фома. — Море тожевон никуда, не течет...

— Оно все реки принимает в себя... и бывают в нем сильныебури... Так же и житейское море от людей питается волнением... а смертьобновляет воды его... дабы не протухли... Как люди ни мрут, а их всё большестановится...

— Что из того? Отец-то умер...

— И ты умрешь...

— Так какое мне дело, что людей больше прибывает? — тоскливоусмехнулся Фома.

— Э-эхе-хе! — вздохнул Маякин. — И никому до этого деланет... Вот и штаны твои, наверно, так же рассуждают: какое нам дело до того,что на свете всякой материи сколько угодно? Но ты их не слушаешь— износишь да ибросишь...

Фома укоризненно посмотрел на крестного и, — видя, чтостарик улыбается, удивился и с уважением спросил:

— Неужто вы, папаша, не боитесь смерти?

— Я, деточка, паче всего боюсь глупости, — со смиреннойядовитостью ответил Маякин.— Я так полагаю: даст тебе дурак меду — плюнь; дастмудрец яду — пей!