Старик тяжело поднялся со стула и, нетвердо ступая босыминогами, согнувшись, ушел из комнаты. Фома посмотрел вслед отцу, колющийхолод страха сжал его сердце. Наскоро умывшись, он спешно пошел в сад...

Там под старой развесистой яблоней, в большом дубовом креслесидел отец. Солнечный свет падал сквозь ветви дерева тонкими лентами на белуюфигуру старика в ночном белье. В саду было так внушительно тихо, что дажешелест ветки, нечаянно задетой платьем Фомы, показался ему громким звуком, — онвздрогнул... На столе стоял самовар, мурлыкал, как сытый кот, и выбрасывал ввоздух струю пара. В тишине и свежей зелени сада, накануне омытой обильнымдождем, яркое пятно нахально сияющей шумной меди показалось Фоме ненужным, неподходящим ко времени, месту и чувству, которое родилось в нем при видебольного, согбенного старика, одетого в белое, одиноко сидящего под кровомтемно-зеленой листвы, в которой скромно прятались румяные яблоки.

— Садись, — сказал Игнат...

— Послать бы за доктором-то...— нерешительно посоветовалсын, усаживаясь против него...

— Не надо... На воздухе-то отошло будто... А вот чаю хлебну,авось и еще легче будет...— говорил Игнат, наливая чай, и Фома видел, чточайник трясется в руке отца.

Молча подвинув к себе стакан, Фома наклонился над ним и стяжестью в сердце слушал громкое, короткое дыхание отца...

Вдруг что-то стукнуло по столу так громко, что посудазадрожала.

Фома вздрогнул, вскинул голову и встретился с испуганным,почти безумным взглядом отца. Игнат смотрел на сына и хрипло шептал:

— Яблоко упало... пострели его горой! Ведь как из ружьягрохнуло... а?

— Тебе коньяку бы в чай-то... — предложил Фома.

— И так ладно...

Замолчали... Стая чижей пронеслась над садом, рассыпав ввоздухе задорно веселый щебет. И снова зрелую красоту сада обняло торжественноемолчание. Ужас всё еще не исчезал из глаз Игната...

— Господи Иисусе Христе! — вполголоса заговорил он, истовокрестясь. — Н-да... вот он и наступил, — последний-то час жизни...

— Полно, папаша! — прошептал Фома.

— Чего полно?.. Вот попьем чаю, ты пошли за попом да закумом...

— Я лучше сейчас...

— Сейчас к обедне ударят... попа нет... да и некудаторопиться, может, еще отойдет...

И он стал громко схлебывать чай с блюдца...

— Надо бы мне год, два еще пожить... Молод ты... очень боюсья за тебя! Живи честно и твердо... Чужого не желай, свое береги крепко...

Ему трудно было говорить, он остановился и потер грудьрукой.

— На людей — не надейся... многого от них не жди... Мы вседля того живем, чтобы взять, а не дать... О, господи! помилуй грешника!

Где-то вдали густой звук колокола упал в тишину утра. Игнатс сыном трижды перекрестились...

За первым криком меди раздался второй, третий, и скоровоздух наполнили звуки благовеста, доносившиеся со всех сторон, — плавные,мерные, громко зовущие...

— Вот и к обедне ударили, — сказал Игнат, вслушиваясь в гулмеди... — Ты колокола по голосу знаешь?

— Нет, — отвечал Фома.

— Вот этот — слышишь? — басовый такой, это у Николы, ПетраМитрича Вагина жертва... а этот, с хрипотой, это у Праскевы Пятницы...

Поющие волны звона колебали воздух, насыщенный ими, и таялив ясной синеве неба. Фома задумчиво смотрел на лицо отца и видел, что тревогаисчезает из глаз его, они оживляются...

Но вдруг лицо старика густо покраснело, глаза расширились ивыкатились из орбит, рот удивленно раскрылся, а из горла вылетел странный,шипящий звук:

— Ф... ф... ахх...

Вслед за тем голова Игната откачнулась на плечо, а егогрузное тело медленно поползло с кресла на землю, точно земля властно потянулаего к себе. Несколько секунд Фома не двигался и молчал, со страхом и изумлениемглядя на отца, но потом бросился к Игнату, приподнял его голову с земли ивзглянул в лицо ему. Лицо было темное, неподвижное, и широко открытые глаза нанем не выражали ничего: ни боли, ни страха, ни радости... Фома оглянулся вокругсебя: как и раньше, в саду никого не было, а в воздухе всё плавал гулкий говорколоколов... Руки Фомы задрожали, он выпустил из них голову отца, и она тупо удариласьо землю... Темная, липкая кровь тонкой струёй полилась из открытого рта посиней щеке...

Фома ударил себя руками в грудь и, стоя на коленях предтрупом, дико и громко закричал... И весь трясся от ужаса и безумными глазамивсё искал кого-то в зелени сада...

Смерть отца ошеломила Фому и наполнила его страннымощущением: в душу ему влилась тишина, — тяжелая, неподвижная тишина, безответнопоглощавшая все звуки жизни. Вокруг него суетились знакомые люди; являлись,исчезали, что-то говорили ему, — он отвечал им, но речи их не вызывали в немникаких представлений, бесследно утопая в бездонной глубине мертвого молчания,наполнявшего душу его. Он не плакал, не тосковал и не думал ни о чем; угрюмый,бледный, нахмурив брови, он сосредоточенно вслушивался в эту тишину, котораявытеснила из него все чувства, опустошила его сердце и, как тисками, сжаламозг.

Похоронами распоряжался Маякин. Он спешно и бодро бегал покомнатам, твердо постукивая каблуками сапог, хозяйственно покрикивал наприслугу, хлопал крестника по плечу и утешал его:

— А ты, парень, чего окаменел? Отец был стар, ветх плотью...Всем нам смерть уготована, ее же не избегнешь... стало быть, не следует преждевремени мертветь... Ты его не воскресишь печалью, и ему твоей скорби не надо,ибо сказано: «Егда душа от тела имать нуждею восхититися страшными аггелы —всех забывает сродников и знаемых...», значит, весь ты для него теперь ничегоне значишь, хоть ты плачь, хоть смейся... А живой о живом пещись должен... Тылучше плачь — это дело человеческое... очень облегчает сердце...

Но и эти речи ничего не задевали ни в голове, ни в сердцеФомы.

Он очнулся в день похорон благодаря настойчивости крестного,всё время усердно и своеобразно старавшегося возбудить его подавленную душу.

День похорон был облачен и хмур. В туче густой пыли загробом Игната Гордеева черной массой текла огромная толпа народа; сверкалозолото риз духовенства, глухой шум ее медленного движения сливался сторжественной музыкой хора архиерейских певчих. Фому толкали и сзади и с боков;он шел, ничего не видя, кроме седой головы отца, и заунывное пение отдавалось вгруди его тоскливым эхом. А Маякин, идя рядом с ним, назойливо и неустанношептал ему в уши:

— Гляди, сколько народу прет — тысячи!.. Сам губернаторпришел отца твоего проводить... городской голова... почти вся дума... а сзадитебя — обернись-ка! — Софья Павловна идет... Почтил город Игната...