В Перми Фому ждало письмо от крестного, который сообщал, чтоИгнат запил с тоски о сыне и что в его годы вредно так пить. Письмозаканчивалось советом спешить с делами и возвращаться домой. Фома почувствовалтревогу в этом совете, она огорчила праздник его сердца, но в заботах о деле ив ласках Палагеи эта тень скоро растаяла. Жизнь его текла с быстротой речнойволны, каждый день приносил новые ощущения, порождая новые мысли. Палагеяотносилась к нему со всей страстью любовницы, с той силой чувства, которуювлагают в свои увлечения женщины ее лет, допивая последние капли из чаши жизни.Но порой в ней пробуждалось иное чувство, не менее сильное и еще болеепривязывающее к ней Фому, — чувство, сходное со стремлением матери оберечьсвоего любимого сына от ошибок, научить его мудрости жить. Часто, по ночам,сидя на палубе, обнявшись с ним, она ласково и с печалью говорила ему:

— Ты послушай меня, как сестру твою старшую... Я жила, людейзнаю... много видела на своем веку!.. Товарищей выбирай себе с оглядкой, потомучто есть люди, которые заразны, как болезнь... Ты и не разберешь сначала, ктоон такой? Кажись, человек, как все... Хвать — и пристали к тебе болячки его. Снашей сестрой — сохрани тебя пресвятая богородица! — осторожен будь... Мягок тыеще, нет настоящего закала в сердце-то у тебя... А до таких, как ты, бабылакомы силен, красив, богат... Всего больше берегись тихоньких — они, какпьявки, впиваются в мужчину, — вопьется и сосет, и сосет, а сама всё такаяласковая да нежная. Будет она из тебя сок пить, а себя сбережет, — только даромсердце тебе надсадит... Ты к тем больше, которые, как я вот, — бойкие! Такие —без корысти живут...

Она действительно была бескорыстна. В Перми Фома накупил ейразных обновок и безделушек. Она обрадовалась им, но, рассмотрев, озабоченносказала:

— Ты не больно транжирь деньги-то... смотри, как бы отец-тоне рассердился! Я и так... и безо всего люблю тебя...

Уже ранее она объявила ему, что поедет с ним только доКазани, где у нее жила сестра замужем. Фоме не верилось, что она уйдет от него,и когда — за ночь до прибытия в Казань — она повторила свои слова, он потемнели стал упрашивать ее не бросать его.

— А ты прежде время не горюй, — сказала она. — Еще ночьцелая впереди у нас... Простимся мы с тобой, тогда и пожалеешь, — коли жалко станет!..

Но он всё с большим жаром уговаривал ее не покидать его инаконец заявил, что хочет жениться на ней.

— Вот, вот... так! — И она засмеялась. — Это от живого-томужа за тебя пойду? Милый ты мой, чудачок! Жениться захотел, а? Да разве натаких-то женятся? Много, много будет у тебя полюбовниц-то... Ты тогда женись,когда перекипишь, когда всех сластей наешься досыта — а ржаного хлебцазахочется... вот когда женись! Замечала я — мужчине здоровому, для покоясвоего, нужно не рано жениться... одной жены ему мало будет, и пойдет он тогдапо другим... Ты должен для своего счастья тогда жену брать, когда увидишь, чтои одной ее хватит с тебя...

Но чем больше она говорила, — тем настойчивее и твержестановился Фома в своем желании не расставаться с ней.

— А ты послушай-ка, что я тебе скажу, — спокойно сказалаженщина. — Горит в руке твоей лучина, а тебе и без нее уже светло, — так ты еесразу окуни в воду, тогда и чаду от нее не будет, и руки она тебе не обожжет...

— Не понимаю я твоих слов...

— А ты понимай... Ты мне худого не сделал, и я тебе его нехочу... Вот и ухожу...

Трудно сказать, чем бы кончилась эта распря, если бы в неене вмешался случай. В Казани Фома получил телеграмму от Маякина, он краткоприказывал крестнику: «Немедленно выезжай пассажирским». У Фомы больно сжалосьсердце, и через несколько часов, стиснув зубы, бледный и угрюмый, он стоял нагалерее парохода, отходившего от пристани, и, вцепившись руками в перила,неподвижно, не мигая глазами, смотрел в лицо своей милой, уплывавшее от неговдаль вместе с пристанью и с берегом. Палагея махала ему платком и всёулыбалась, но он знал, что она плачет. От слез ее вся грудь рубашки Фомы быламокрая, от них в сердце его, полном угрюмой тревоги, было тяжко и холодно.Фигура женщины всё уменьшалась, точно таяла, а Фома, не отрывая глаз, смотрелна нее и чувствовал, что помимо страха за отца и тоски о женщине — в душе егозарождается какое-то новое, сильное и едкое ощущение. Он не мог назвать егосебе, но оно казалось ему близким к обиде на кого-то.

Толпа людей на пристани слилась в сплошное темное и мертвоепятно без лиц, без форм, без движения. Фома отошел от перил и угрюмо сталходить по палубе.

Пассажиры громко разговаривая, усаживались пить чай, лакеисновали по галерее, накрывая столики, где-то на корме внизу, в третьем классе,смеялся ребенок, ныла гармоника, повар дробно стучал ножами, дребезжала посуда.Разрезая волны, вспенивая их и содрогаясь от напряжения, огромный пароходбыстро плыл против течения... Фома посмотрел на широкие полосы взбешенных волнза кормой парохода и ощутил в себе дикое желание ломать, рвать что-нибудь, тожепойти грудью против течения и раздробить его напор о грудь и плечи свои...

— Судьба! — хриплым и утомленным голосом сказал кто-то околонего.

Это слово было знакомо ему: им тетка Анфиса часто отвечалаФоме на его вопросы, и он вложил в это краткое слово представление о силе,подобной силе бога. Он взглянул на говоривших: один из них был седенькийстаричок, с добрым лицом, другой — помоложе, с большими усталыми глазами и счерной клинообразной бородкой. Его хрящеватый большой нос и желтые, ввалившиесящеки напоминали Фоме крестного.

— Судьба! — уверенно повторил старик возглас своегособеседника и усмехнулся. — Она над жизнью — как рыбак над рекой: кинет в суетунашу крючок с приманкой, а человек сейчас — хвать за приманку жадным-то ртом...тут она ка-ак рванет свое удилище — ну, и бьется человек оземь, и сердце унего, глядишь, надорвано... Так-то, сударь мой!

Фома закрыл глаза, точно ему в них луч солнца ударил, и,качая головой, громко сказал:

— Верно! Вот — верно-о!

Собеседники пристально посмотрели на него: старик-с тонкой иумной улыбкой, большеглазый — недружелюбно, исподлобья. Это смутило Фому, и он,покраснев, отошел от них, думая о судьбе и недоумевая; зачем ей нужно былоприласкать его, подарив ему женщину, и тотчас вырвать из рук у него подарок такпросто и обидно? И он понял, что неясное едкое чувство, которое он носил всебе, — обида на судьбу за ее игру с ним. Он был слишком избалован жизнью для того,чтобы проще отнестись к первой капле яда в только что початом кубке, и всесутки дороги провел без сна, думая о словах старика и лелея свою обиду. Но онавозбуждала в нем не уныние и скорбь, а гневное и мстительное чувство...

Фому встретил крестный и на его торопливые, тревожныевопросы, возбужденно поблескивая зеленоватыми глазками, объявил, когда уселся впролетку рядом с крестником:

— Из ума выжил отец-то твой...