— Мне — бог с тобой... ты тут хозяин...

— Отвяжись, Ефим!..

Ефим вздохнул и замолчал. А Фома смотрел на женщину и думал:

«Вот бы такую продавать привели... ко мне».

Сердце его учащенно билось. Будучи еще чистым физически, онуже знал, из разговоров, тайны интимных отношений мужчины к женщине. Он знал ихпод грубыми и зазорными словами, эти слова возбуждали в нем неприятное, ножгучее любопытство; его воображение упорно работало, но все-таки он не могпредставить себе всего этого в образах, понятных ему. В душе он не верил, чтоотношения мужчины к женщине так просты и грубы, как о них рассказывают. Когдаже, смеясь над ним, его уверяли, что они именно таковы и не могут быть иными,он глуповато и смущенно улыбался, но все-таки думал, что не для всех людейсношения с женщиной обязательны в таком постыдной форме: и что, наверное, естьчто-нибудь более чистое, менее грубое и обидное для человека.

Теперь, любуясь на черноглазую работницу, Фома ясно ощущалименно грубое влечение к ней, — это было стыдно, страшно. А Ефим, стоя рядом,увещевающе говорил ему:

— Вот ты теперь смотришь на бабу, — так что не могу ямолчать... Она тебе неизвестна, но как она — подмигивает, то ты по молодоститакого натворишь тут, при твоем характере, что мы отсюда пешком по берегупойдем... да еще ладно, ежели у вас штаны целы останутся...

— Что тебе надо? — спросил Фома, красный от смущения.

— Мне — ничего не надо... А тебе — надо меня слушать... Побабьим делам я вполне могу быть учителем... С бабой надо очень просто поступать— бутылку водки ей, закусить чего-нибудь, потом пару пива поставь и опослявсего деньгами дай двугривенный. За эту цену она тебе всю свою любовь окажеткак нельзя лучше...

— Врешь ты все! — тихо сказал Фома.

— Я-то вру? Как же я могу врать, ежели я эту штуку, может,до ста раз проделывал? Так что — ты вот поручи мне с ней дело вести... а? Ятебе с ней знакомство скручу...

— Хорошо... — сказал Фома, чувствуя, что ему тяжело дышать ичто-то давит ему горло...

— Ну вот... вечером я ее и приведу... Вплоть до вечера Фомаходил отуманенный, не замечая почтительных и заискивающих взглядов, которымисмотрели на него мужики. Ему было жутко, он чувствовал себя виновным предкем-то, и всем, кто обращался к нему, отвечал приниженно ласково, точноизвиняясь.

Вечером рабочие, собравшись на берегу у большого, яркогокостра, стали варить ужин. Отблеск костра упал на реку красными и желтымипятнами, они трепетали на спокойной воде и на стеклах окон рубки парохода, гдесидел Фома в углу на диване. Он завесил окна и не зажег огня; слабый светкостра, проникая сквозь занавески, лег на стол, стену и дрожал, становясь тоярче, то ослабевая. Было тихо, только с берега доносились неясные звуки говора,да река чуть слышно плескалась о борта парохода. Фоме казалось, что в темноте,около него, кто-то притаился и подсматривает за ним... Вот — идут по сходнямторопливо, тяжелыми шагами, — доски сходень звучно и сердито хлюпают о воду...Фома слышит смех и пониженный голос у двери рубки...

«Не надо!» — хотел крикнуть Фома.

Он уже встал — но дверь в рубку отворилась, фигура высокойженщины встала на пороге и, бесшумно притворив за собою дверь, негромкопроговорила:

— Батюшки, темно как! Есть тут живой-то кто-нибудь?

— Есть...— тихо ответил Фома.

— Ну так, — здравствуйте!..

И женщина осторожно подвинулась вперед.

— Вот я... зажгу огонь! — прерывающимся голосом пообещалФома и, опустившись на диван, снова прижался в угол.

— Да ничего и так... присмотришься, так и в темноте видно...

— Садитесь, — сказал Фома.

— Сядем...

Она села на диван в двух шагах от него. Фома видел блеск ееглаз, улыбку ее губ. Ему показалось, что она улыбается не так, как давечаулыбалась, а иначе — жалобно, невесело. Эта улыбка ободрила его, ему сталолегче дышать при виде этих глаз, которые, встретившись с его глазами, вдругпотупились. Но он не знал, о чем говорить с этой женщиной, и они оба молчали,молчанием тяжелым и неловким... Заговорила она:

— Скучно, поди-ка, одному-то вам?

— Да-а, — ответил Фома...

— А нравятся ли наши-то места? — вполголоса спрашивалаженщина.

— Хорошо! Лесу много... Снова замолчали...

— Река-то, пожалуй, красивее Волги, — с усилием выговорилФома.

— Была я на Волге. В Симбирском...

— Симбирск... — как эхо повторил Фома, чувствуя, что онснова не в состоянии сказать ни слова. Но она, должно быть, поняв, с кем имеетдело, — вдруг бойким шёпотом спросила его:

— Что же ты, хозяин, не угощаешь меня?

— Вот! — встрепенулся Фома. — В самом деле... экий я!Нуте-ка, пожалуйте!

Он возился в сумраке, толкал стол, брал в руки то одну, тодругую бутылку и снова ставил их на место, смеясь виновато и смущенно. А онавплоть подошла к нему и стояла рядом с ним, с улыбкой глядя в лицо ему и на егодрожащие руки.

— Стыдишься? — вдруг прошептала она. Он ощутил ее дыхание нащеке своей и так же тихо ответил:

— Да-а...

Тогда она положила руки на плечи ему и тихонько толкнула егосебе на грудь, успокоительным шёпотом говоря:

— Ничего, не стыдись... ведь — нельзя без этого... красавчикты мой... молоденький... жалко-то как тебя!..

А ему плакать захотелось под ее шёпот, сердце его замирало всладкой истоме; крепко прижавшись головой к ее груди, он стиснул ее руками,говоря какие-то невнятные, себе самому неведомые слова...

— Уходи,— глухо сказал Фома, глядя в стену широко раскрытымиглазами.

Поцеловав его в щеку, она покорно встала и вышла из рубки,сказав ему:

— Ну, прощай...

Фоме было нестерпимо стыдно при ней, но, лишь она скрыласьза дверью, он вскочил и сел на диван. Потом встал, шатаясь на ногах, и сразувесь наполнился ощущением утраты чего-то очень ценного, но такого, присутствиечего он как бы не замечал в себе до момента утраты... И тотчас же в нем явилосьновое, мужественное чувство гордости собою. Оно поглотило стыд, и на местестыда выросла жалость к женщине, одиноко ушедшей куда-то во тьму холодноймайской ночи. Он быстро вышел из рубки на палубу — ночь была звездная, нобезлунная; его охватила прохлада и тьма... На берегу еще сверкалазолотисто-красная куча углей. Фома прислушался — подавляющая тишина разлитабыла в воздухе, лишь вода журчала, разбиваясь о цепи якорей, и нигде не слышнобыло звука шагов. Ему захотелось позвать женщину, но он не знал ее имени...Жадно вдыхая широкой грудью свежий воздух, он несколько минут стоял на палубе,и вдруг из-за рубки, с носа парохода, до него донесся чей-то вздох, похожий нарыдание. Он вздрогнул и осторожно пошел туда, понимая, что там — она.