— И вот, сударь ты мой, в некотором царстве, в некоторомгосударстве жили-были муж да жена, и были они бедные-пребедные!.. Уж такие-торазнесчастные, что и есть-то им было нечего. Походят это они по миру, дадут имгде черствую, завалящую корочку, — тем они день и сыты И вот родилось у нихдитё... родилось дитё — крестить надо, а как они бедные, угостить им кумов дагостей нечем, — не идет к ним никто крестить! Они и так, они и сяк, — нетникого!.. И взмолились они тогда ко господу: «Господи! Господи!..»

Фома знает эту страшную сказку о крестнике бога, не раз онслышал ее и уже заранее рисует пред собой этого крестника: вот он едет на беломконе к своим крестным отцу и матери, едет во тьме, по пустыне, и видит в нейвсе нестерпимые муки, коим осуждены грешники... И слышит он тихие стоны ипросьбы их:

«О-о-о! Человече! Спроси у господа, долго ли еще мучитьсянам?»

Тогда мальчику кажется, что это он сам едет в ночи на беломконе, к нему обращены стоны и моления. Сердце его сжимается, слезы выступают наглазах, он крепко их закрыл и боится открыть, беспокойно возясь в постели...

— Спи, дитятко мое, Христос с тобой! — говорит старуха,прерывая свою повесть о муках людей.

Утром после такой ночи Фома вставал, торопливо мылся,наскоро пил чай и бежал в училище, снабженный сдобными и сладкими пирожками, —их там ждал всегда голодный Ежов, питавшийся от щедрот своего богатоготоварища.

— Припер пожрать? — встречал он Фому, поводя своим острымносом.— Давай, а то я. ушел из дому без ничего... Проспал, чёрт е дери, — додвух часов ночи всё учился... Ты задачи сделал?

— Не сделал.

— Эх ты, карамара! Ну, я их тебе сейчас раскатаю! Впиваясь впирог мелкими, острыми зубами, он мурлыкал, как котенок, притопывал в тактлевой негой и в то же время решал задачу, бросая Фоме короткие фразы:

— Видал? В час вытекло восемь ведер... а сколько часов текло— шесть? Эх, сладко вы едите!.. Шесть, стало быть, надо помножить на восемь...А ты любишь пироги с зеленым луком? Я — страсть как! Ну вот, из первого крана вшесть часов вытекло сорок восемь... а всего налили в чан девяносто... дальше-топонимаешь?

Ежов нравился Фоме больше, чем Смолин, но со Смолиным Фомажил дружнее. Он удивлялся способностям и живости маленького человека, видел,что Ежов умнее его, завидовал ему и обижался на него за это и в то же времяжалел его снисходительной жалостью сытого к голодному. Может быть, именно этажалость больше всего другого мешала ему отдать предпочтение живому мальчикуперед скучным рыжим Смолиным. Ежов, любя посмеяться над сытыми товарищами,часто говорил им:

— Эх вы, чемоданчики с пирожками!.. Фома сердился на него занасмешки и однажды, задетый за — сердце, презрительно и зло сказал:

— А ты — попрошайка, нищий! Желтое лицо Ежова покрылосьпятнами, и он медленно ответил:

— Ладно, пускай!.. А вот я не буду подсказывать тебе — истанешь ты бревном!

Дня три они не разговаривали друг с другом, к огорчениюучителя, который должен был в эти дни ставить единицы и двойки сыну всемиуважаемого Игната Гордеева.

Ежов знал всё: он рассказывал в училище, что у прокурорародила горничная, а прокуророва жена облила за это мужа горячим кофе; он могсказать, когда и где лучше ловить ершей, умел делать западни и клетки для птиц;подробно сообщал, отчего и как повесился солдат в казарме, на чердаке, от когоиз родителей учеников учитель получил сегодня подарок и какой именно подарок.

Круг интересов и знаний Смолина ограничивался бытомкупеческим, рыжий мальчик любил определять, кто кого богаче, взвешивая иоценивая их дома, суда, лошадей. Всё это он знал подробно, говорил об этом сувлечением.

К Ежову он относился так же снисходительно, как и Фома, ноболее дружески и ровно. Каждый раз, когда Гордеев ссорился с Ежовым, онстремился примирить их, а как-то раз, идя домой из школы, сказал Фоме:

— Зачем ты всё ругаешься с Ежовым?

— А что он больно зазнается? — сердито ответил Фома.

— То и зазнается, что учишься плохо, а он всегда помогаеттебе... Он умный... А что бедный — так разве в этом он виноват? Он можетвыучиться всему, чему захочет, и тоже будет богат...

— Комар он какой-то, — пренебрежительно сказал Фома, —пищит, пищит да вдруг и укусит!

— Но в жизни мальчиков было нечто объединявшее всех их, быличасы, в течение которых они утрачивали сознание разницы характеров и положения.По воскресеньям они все трое собирались у Смолина и, взлезая на крышу флигеля,где была устроена обширная голубятня, — выпускали голубей.

Красивые сытые птицы, встряхивая белоснежными крыльями, одназа другой вылетали из голубятни, в ряд усаживались на коньке крыши и,освещенные Солнцем, воркуя, красовались перед мальчиками.

— Шугай! — просил Ежов, вздрагивая от нетерпения.

Смолин взмахивал в воздухе длинным шестом с мочалом на концеи свистал.

Испуганные голуби бросались в воздух, наполняя еготоропливым шумом крыльев. И вот они плавно, описывая широкие круги, вздымаютсявверх, в голубую глубину неба, плывут, сверкая серебром и снегом оперения, всёвыше. Одни из них стремятся достичь до купола небес плавным полетом сокола,широко распростирая крылья и как бы не двигая ими, другие — играют, кувыркаютсяв воздухе, снежным комом падают вниз и снова, стрелою, летят в высоту. Вот всястая их кажется неподвижно стоящей в пустыне неба и, всё уменьшаясь, тонет вней. Закинув головы, мальчики молча любуются птицами, не отрывая глаз от них, —усталых глаз, сияющих тихой радостью, не чуждой завистливого чувства, К этимкрылатым существам, так свободно улетевшим от земли в чистую, тихую область,полную солнечного блеска. Маленькая группа едва заметных глазу точек,вкрапленная в синеву неба, влечет за собой воображение детей, и Ежов определяетобщее всем чувство, когда тихо и задумчиво говорит:

— Нам бы, братцы, так полетать...

Объединенные восторгом, молчаливо и внимательно ожидающиевозвращения из глубины неба птиц, мальчики, плотно прижавшись друг к другу,далеко, — как их голуби от земли, — ушли от веяния жизни; в этот час они просто— дети, не могут ни завидовать, ни сердиться; чуждые всему, они близки друг кдругу, без слов, по блеску глаз, понимают свое чувство, и — хорошо им, какптицам в небе.

Но вот голуби опустились на крышу, утомленные полетом,загнаны в голубятню.

— Братцы! Айда за яблоками?! — предлагает Ежов, вдохновительвсех игр и похождений.

Его зов изгоняет из детских душ навеянное голубями мирноенастроение, и вот они осторожно, походкой хищников, с хищной чуткостью ковсякому звуку, крадутся по задворкам в соседний сад. Страх быть пойманнымумеряется надеждой безнаказанно украсть. Воровство есть тоже труд и трудопасный, всё же заработанное трудом — так сладко!.. И тем слаще, чем большимколичеством усилий взято... Мальчики осторожно перелезают через забор сада и,согнувшись, ползут к яблоням, зорко и пугливо оглядываясь. От каждого шорохасердца их дрожат и замедляют биение. Они с одинаковой силой боятся и того, чтоих поймают, и того, что, заметив, — узнают, кто они; но если их только заметяти закричат на них — они будут довольны. От крика они разлетятся в стороны иисчезнут, а потом, собравшись вместе, с горящими восторгом и удалью глазами,они со смехом будут рассказывать друг другу о том, что чувствовали, услышавкрик и погоню за ними, и что случилось с ними, когда они бежали по саду такбыстро, точно земля горела под ногами.