— Ти-ше, — сказал учитель, болезненно сморщив желтое лицо сусталыми глазами. А Ежов звонко и быстро говорил:

— Теперь мы узнали, что первый разносчик получил барышасемнадцать копеек...

— Довольно!.. Гордеев! Что нужно сделать, чтобы узнать,сколько барыша получил второй разносчик?

Наблюдая за поведением мальчиков, — так непохожих друг надруга, — Фома был захвачен вопросом врасплох и — молчал.

— Не знаешь?.. Объясни ему, Смолин... Смолин, аккуратновытиравший тряпкой пальцы, испачканные мелом, положил тряпку, не взглянув наФому, окончил задачу и снова стал вытирать руки, а Ежов, улыбаясь и подпрыгиваяна ходу, отправился на свое место.

— Эх ты! — зашептал он, усаживаясь рядом с Фомой и уж кстатитолкая его кулаком в бок. — Чего не можешь! Всего-то барыша сколько? тридцатькопеек... а разносчиков — двое... один получил семнадцать — ну, сколько другой?

— Знаю я, — шёпотом ответил Фома, Чувствуя себя сконфуженными рассматривая лицо Смолина, степенно возвращавшегося на свое место. Ему непонравилось это лицо — круглое, пёстрое от веснушек, с голубыми глазами,заплывшими жиром. А Ежов больно щипал ему ногу и спрашивал:

— Ты чей сын — Шалого?

— Да...

— Ишь... Хочешь, я тебе всегда подсказывать буду?

— Хочу...

— А что дашь за это? Фома подумал и спросил:

— А ты знаешь сам-то?

— Я? Я — первый ученик...

— Вы, там! Ежов — опять ты разговариваешь? — крикнулучитель.

Ежов вскочил на ноги и бойко сказал:

— Это не я, Иван Андреич, — это Гордеев!

— Оба они шепчутся, — невозмутимо объявил Смолин.

Жалобно сморщив лицо и смешно шлепая своей большой губой,учитель пожурил всех их, но его выговор не помешал Ежову тотчас же сновазашептать:

— Ладно, Смолин! Я тебе припомню за ябеду...

— А ты зачем сваливаешь на новенького? — не поворачивая кним головы, тихо спрашивал Смолин.

— Ладно, ладно! — шипел Ежов.

Фома молчал, искоса поглядывая на юркого соседа, которыйодновременно и нравился ему и возбуждал в нем желание отодвинуться от негоподальше. Во время перемены он узнал от Ежова, что Смолин — тоже богатый, сынкожевенного заводчика, а сам Ежов — сын сторожа из казенной палаты, бедняк. Этобыло ясно по костюму бойкого мальчика, сшитому из серой бумазеи, украшенномузаплатами на коленях и локтях, по его бледному, голодному лицу, по всеймаленькой, угловатой и костлявой фигуре. Говорил Ежов металлическим альтом,поясняя свою речь гримасами и жестами, и часто употреблял в речи свои слова,значение которых было известно только ему одному.

— Мы с тобой будем товарищи, — объявил он Фоме.

— А ты зачем давеча учителю на меня пожаловался? — напомнилему Гордеев, подозрительно косясь на него.

— Вот! Что тебе? Ты новенький и богатый, — с богатыхучитель-то не взыскивает... А я — бедный объедон, меня он не любит, потому чтоя озорничаю и никакого подарка не приносил ему... Кабы я плохо учился — он быдавно уж выключил меня. Ты знаешь — я отсюда в гимназию уйду... Кончу второйкласс и уйду... Меня уж тут один студент приготовляет... Там я так буду учиться— только держись! А у вас лошадей сколько?

— Три... Зачем тебе много учиться? — спросил Фома.

— Потому что — я бедный... Бедным нужно много учиться, отэтого они тоже богатыми станут, — в доктора пойдут, в чиновники, в офицеры... Ятоже буду звякарем... сабля на боку, шпоры на ногах — дрынь, дрынь! А ты чембудешь?

— Н-не-знаю!.. — задумчиво сказал Фома, разглядываятоварища.

— Тебе ничем не надо быть... А голубей ты любишь?

— Люблю...

— Какой ты фуфлыга! У-у! O-o! — передразнивал Ежов медленнуюречь Фомы. Сколько у тебя голубей?

— У меня нет...

— Эх ты! Богатый, а не завел голубей... У меня и то триесть, — скобарь один, да голубка пегая, да турман... Кабы у меня отец былбогатый, — я бы сто голубей завел и всё бы гонял целый день. И у Смолина естьголуби — хорошие! Четырнадцать, — турмана-то он мне подарил. Только — все-такион жадный... Все богатые — жадные! А ты — тоже жадный?

— Н... не знаю, — нерешительно сказал Фома.

— Ты приходи к Смолину, вместе все трое и будем гонять...

— Ладно... ежели меня пустят...

— Разве отец-то не любит тебя?

— Любит.

— Ну, так пустит... Только ты не говори, что и я тоже пойду,— со мной, пожалуй, и взаправду не пустит... Ты скажи — к Смолину, мол,пустите... Смолин!

Подошел толстый мальчик, и Ежов приветствовал его,укоризненно покачивая головой:

— Эх ты, рыжий ябедник! Не стоит с тобой и дружиться, —булыжник!

— Что ты ругаешься? — спокойно спросил Смолин, разглядываяФому неподвижными глазами.

— Я не ругаюсь, а правду говорю, — пояснил Ежов, весьподергиваясь от оживления. — Слушай! Хотя ты и кисель, да — ладно уж! Ввоскресенье после обедни я с ним приду к тебе...

— Приходите, — кивнул головой Смолин.

— Придем... Скоро уж звонок, побегу чижа продавать, —объявил Ежов, вытаскивая из кармана штанишек бумажный пакетик, в котором билосьчто-то живое. И он исчез со двора училища, как ртуть с ладони.

— Ка-акой он! — сказал Фома, пораженный живостью Ежова ивопросительно глядя на Смолина.

— Ловкий, — пояснил рыжий мальчик.

— И веселый, — добавил Фома.

— И веселый, — согласился Смолин. Потом они помолчали,оглядывая друг друга.

— Придешь ко мне с ним? — спросил рыжий.

— Приду...

— Приходи... У меня хорошо...

Фома ничего не сказал на это. Тогда Смолин спросил его:

— У тебя много товарищей?

— Никого нет...

— У меня тоже до училища никого не было... только братья двоюродные...Вот теперь у тебя будут сразу двое товарищей...

— Да, — сказал Фома.

— Когда есть много товарищей — это весело... И учиться легче— подсказывают...

— А ты хорошо учишься?

— Я — всё хорошо делаю, — спокойно сказал Смолин.

Задребезжал звонок, точно испуганный и торопливо побежавшийкуда-то...

Сидя в школе, Фома почувствовал себя свободнее и сталсравнивать своих товарищей с другими мальчиками. Вскоре он нашел, что оба они —самые лучшие в школе и первыми бросаются в глаза, так же резко, как эти двецифры 5 и 7, не стертые с черной классной доски. И Фоме стало приятно оттого,что его товарищи лучше всех остальных мальчиков.