Всюду блеск, простор и свобода, весело зелены луга, ласковоясно голубое небо; в спокойном движении воды чуется сдержанная сила, в небе наднею сияет щедрое солнце мая, воздух напоен сладким запахом хвойных деревьев исвежей листвы. А берега всё идут навстречу, лаская глаза и душу своей красотой,и всё новые картины открываются на них.

На всем вокруг лежит отпечаток медлительности; всё — иприрода и люди — живет неуклюже, лениво, — но кажется, что за ленью притаиласьогромная сила, — сила необоримая, но еще лишенная сознания, не создавшая себеясных желаний и целей... И отсутствие сознания в этой полусонной жизни кладетна весь красивый простор ее тени грусти. Покорное терпение, молчаливое ожиданиечего-то более живого слышатся даже в крике кукушки, прилетающем по ветру сберега на реку... Заунывные песни точно просят о помощи... Порой в них звучитудаль отчаяния... Река отвечает песням вздохами. И задумчиво качаются вершиныдеревьев... Тишина...

Целые дни Фома проводил на капитанском мостике рядом с отцом.Молча, широко раскрытыми глазами смотрел он на бесконечную панораму берегов, иему казалось, что он движется по широкой серебряной тропе в те чудесныецарства, где живут чародеи и богатыри сказок. Порой он начинал расспрашиватьотца о том, что видел. Игнат охотно и подробно отвечал ему, но мальчику ненравились ответы: ничего интересного и понятного ему не было в них, и не слышалон того, что желал бы услышать. Однажды он со вздохом заявил отцу:

— Тетя Анфиса знает лучше тебя...

— Что она знает? — спросил Игнат, усмехаясь.

— Всё, — убежденно ответил мальчик.

Чудесные царства не являлись пред ним. Но часто на берегахреки являлись города, совершенно такие же. как и тот, в котором жил Фома. Однииз них были побольше, другие — поменьше, но и люди, и дома, и церкви — всё вних было такое же, как в своем городе. Фома осматривал их с отцом, оставалсянедоволен ими и возвращался на пароход хмурый, усталый.

— Вот завтра приедем в Астрахань... — сказал однажды Игнат.

— А она — такая же, как все?

— Ну, известно!.. А то — какая же?

— А за ней что?

— Море... Каспийское море называется.

— А что в нем есть?

— Рыба, чудак! Что может в воде быть?

— Город-от Китеж в воде стоит...

— То — другое дело! То — Китеж... В нем — одни праведникижили.

— А в море праведные города не бывают?

— Не бывают...— сказал Игнат и, помолчав, прибавил: — Водаморская — горькая, пить ее нельзя...

— А за морем опять земля будет?

— Известно! Море-то должно же края иметь. Оно — как чашка...

— И опять города там?

— И опять города, — а как же? Только там уж не наша землябудет, а персидская... Видал персияшек, которые вот на ярмарке-то — шептала,урюк, фисташка?

— Видал, — ответил Фома и задумался. Однажды он спросилотца:

— Много еще земли-то?

— Земли, брат, — о-очень много!

— А на ней всё одинаковое?

— То есть что?

— Города и всё...

— Ну, конечно.. Всё одинаково...

После многих таких разговоров мальчик стал реже, не такупорно смотреть вдаль вопрошающим взглядом черных глаз...

Команда парохода любила его, и он любил этих славных ребят,коричневых от солнца и ветра, весело шутивших с ним. Они мастерили емурыболовные снасти, делали лодки из древесной коры, возились с ним, катали егопо реке во время стоянок, когда Игнат уходил в город по делам. Мальчик частослышал, как поругивали его отца, но не обращал на это внимания и никогда непередавал отцу того, что слышал о нем. Но однажды, в Астрахани, когда пароходгрузился топливом, Фома услыхал голос Петровича, машиниста:

— Приказал валить столько дров, — тьфу, несообразныйчеловек! Загрузит пароход по самую палубу, а потом орет — машину, говорит,портишь часто... масло, говорит, зря льешь...

Голос седого и сурового лоцмана отвечал:

— А всё жадность его непомерная — дешевле здесь топливо, вотон и старается... Жаден, дьявол!

— Жаден...

Повторенное несколько раз кряду слово запало в память Фомы,и вечером, ужиная с отцом, он вдруг спросил его:

— Тятя!

— Ась?

— Ты жадный?

На вопросы отца он передал ему разговор лоцмана смашинистом. Лицо Игната омрачилось, и глаза гневно сверкнули.

— Вот оно что!.. — проговорил он, тряхнув головой. — Ну, тыне тово, — не слушай их. Они тебе не компания, — ты около них поменьше вертись.Ты им хозяин, они — твои слуги, так и знай. Захочем мы с тобой, и всех их доодного на берег швырнем, — они дешево стоят, и их везде как собак нерезаных.Понял? Они про меня много могут худого сказать, — это потому они скажут, что яим полный господин. Тут всё дело в том завязло, что я удачливый и богатый, абогатому все завидуют. Счастливый человек — всем людям враг...

Дня через два на пароход явились новые и лоцман и машинист.

— А где Яков? — спросил мальчик.

— Рассчитал я его... прогнал!

— За то?

— За то самое...

— И Петровича?

— И его.

Фоме понравилось то, что отец его может так скоро переменятьлюдей на пароходе. Он улыбнулся отцу и, сойдя вниз на палубу, подошел к одномуматросу, который, сидя на полу, раскручивал кусок каната, делая швабру.

— А лоцман-то новый уж, — объявил Фома.

— Знаем... Доброго здоровьица, Фома Игнатьич! Какспал-почивал?

— И машинист новый...

— И машинист... Жалко Петровича-то?

— Нет.

— Ну? А он до тебя такой ласковый был...

— А зачем он тятю ругал?

— О? Али он ругал?

— Ругал, я ведь слышал...

— Мм... а отец-то тоже, значит, слышал?

— Нет, это я ему сказал...

— Ты... Та-ак...— протянул матрос и замолчал, принявшись заработу.

— А тятя мне говорит: «Ты, говорит, здесь хозяин... всех,говорит, можешь прогнать, коли хочешь...»

— Такое дело!.. — сказал матрос, сумрачно поглядывая намальчика, оживленно хваставшего пред ним своей хозяйской властью. С этого дняФома заметил, что команда относится к нему как-то иначе, чем относилась раньше:одни стали еще более угодливы и ласковы, другие не хотели говорить с ним, аесли и говорили, то сердито и совсем не забавно, как раньше бывало. Фома любилсмотреть, когда моют палубу: засучив штаны по колени, матросы, со швабрами ищетками в руках, ловко бегают по палубе, поливают ее водой из ведер, брызгаютдруг на друга, смеются, кричат, падают, — всюду текут струи воды, и живой шумлюдей сливается с ее веселым плеском. Раньше мальчик не только не мешалматросам в этой шуточной и легкой работе, но принимал деятельное участие,обливая их водой и со смехом убегая от угроз облить его. Но после расчетаПетровича и Якова он чувствовал, что теперь всем мешает, никто не хочет игратьс ним и все смотрят на него неласково.