к вечеру того же дня я уже хорошо знала, что мне его вторично уже никогда не испытать. Да, в Глубоком усадьба была сохранена и возобновлена, это остается для меня счастьем и удовлетворением, но чем мне-то жить, когда от проданной второй половины центра не осталось ни гроша! Все было продано, кроме этих двухсот десятин: и далекая Бутвиловщина, и При[…]ой луг, Леониха, вновь сданная Макаром на 36 лет, была возвращена и выкуплена путем откупных и продажных взамен луга у озера, который я так особенно любила и берегла, и через который тропинка вела в церковь. Все, все было продано, касса пуста, усадьба за Димой… Я не могла, как ни выдрессировала меня жизнь, не чувствовать остро и больно, что случилось что-то непоправимое в моей жизни.[339] Вернуть потраченные деньги так же было мудрено, как собрать пролитую воду… Но нельзя падать духом! Надо бороться, надо думать, что делать, что предпринять! Из разрешенного мне визой двухмесячного времени уже прошло три недели.

Глубокое точно захотело мне только на миг показаться во всей своей красе, чтобы захватить меня за сердце, а затем закрылось тучами и сетью беспрерывных дождей. Грязь стала непроходимой. Приходилось сидеть дома. Я спросила приходно-расходную книгу, чтобы заняться обзором всего случившегося, никого не упрекая, все еще не веря, что у меня ничего от Глубокого не осталось, что я этим самым теряю и смысл своей жизни, и цель ее – прийти на помощь стольким обездоленным, ведь Тетя и Оленька оставили мне все свое состояние, которое я считала своим долгом всецело отдать их друзьям, родным и близким…

Но не успела я расположиться на своем бывшем, чудом сохранившемся письменном столе, как дети прервали мои занятия, горячо прося прежде всего уладить вопрос, который грозил расстроить их семейное счастье. Злобой дня была тетя Ива. Еще в Либаве они жаловались на нее: тетя Ива ненавидела Настю, бранила и оскорбляла ее, поэтому ее пришлось удалить от распоряжения хозяйством. Она держала у себя в комнате шесть кошек, а рядом в коридоре три собаки. При них была отдельная прислуга, ее обязанность была не только варить всему этому зверью обед и ужин, но, сверх того, еще разносить порции мяса и молока еще целому ряду пансионеров – чужим кошкам и собакам во дворе и в городе, не говоря о том, что сама Ива, сидя у окна, бросала котлетами в мимо бегущих и беглых собак. Счета у мясников становились чудовищными, и все молоко от восьми коров исключительно для кошек. Теперь молодая хозяйка решила отделить ей несколько кварт молока для кошек, а остальное доставлять в больницу, что уже являлось доходной статьей.

Кроткая Настя, слыша бронь тетки по своему адресу, никогда на нее не возражала, терпеливо сносила издевательства над ее происхождением, причем, Ива, как безумная, повторяла: поп, поп, поп!

Целый ряд скандалов не давал никому покоя. То обед был невкусен, то порции были малы, которые ей носились в ее апартаменты, так как она уже не входила к детям. То она бежала на вокзал и делала вид, что бросится под поезд, то с визгом догоняла Юрчеля, чтобы вылить ему молоко на голову, то ее приносили на руках, якобы в обмороке с берега озера, в котором она пыталась топиться, причем она досадовала, что дядюшка несет ее за плечи, а не за ноги, иначе бы она ухитрилась ногой вышибить ему зубы. Ей была отведена отдельная комната с отдельным входом и кухней (превращенной из нашей ванной). И дверь к ней из гостиной заставили шкафом, да еще и щели замазали глиной от кошачьего духа. Вся первая неделя, проведенная мною в Глубоком, по настоянию детей исключительно была посвящена этому злосчастному вопросу. Ива никогда не входила к детям, но каждое утро подходила к моему окну и начинала свои жалобы, слезы и обвинения. Она требовала от Димы денег, несколько тысяч за им прожитые с ней в дороге серьги ее. Больше того, она и у меня выпрашивала, грозя доносом, что я будто рисковала быть арестованной на границе. Эти деньги требовала она за то, что привезла ко мне в Глубокое Диму, «спасителя Глубокого».

Только с помощью адвоката Бруяка был, наконец, улажен этот жгучий вопрос. Иве было положено выдавать двадцать пять рублей в месяц на содержание, чтобы избавиться от ежедневных столкновений с Настей из-за меню обедов и с прислугой дома. Сверх этих двадцати пяти рублей полагалось еще молоко, дрова, капуста, картофель и помещение, которое она занимала. Все эти условия были выработаны далеко не сразу и после бесконечных сцен и переговоров. После того не менее жгучим являлся вопрос дядюшки.

Послав Олафу Ивановичу телеграмму, я предупредила, что, найдя кассу в Глубоком пустой, никоим образом не могу выручить его, так как эти деньги в Норвегии пока последнее, что мне осталось и чего не могу лишаться, ничего не имея на эту зиму. Тогда полетели ко мне письма и телеграммы от Мити и Adèle, отчаянные просьбы! Они умоляли их спасти от полного разорения, прислать им хоть четыреста долларов срочно, немедленно. Эти четыреста долларов должны были вырвать их из рук кредиторов, они дадут им возможность сохранить мызу, иначе пойдет с молотка и тогда угрожает им умереть в нищете, в чужом углу. Более отчаянных и убедительных просьб я никогда в жизни не получала. И от кого же, от брата моего мужа, для которого, думалось мне, я готова была все сделать! Никогда в жизни я бы не отказывала такой мольбе! Но где же теперь я могла достать эту сумму так легко, так немедленно? Дима, истратив сам немало денег в Латвии, на морских купаниях, сидел сам без гроша и показывал мне векселя на большие проценты, которые дядюшка, уезжая осенью, оставил ему в наследство для погашения.

Без столь обычной жалости в таких случаях, даже в глубине души, без колебания, я твердо отказала ему. Да, не давая ему даже надежды на помощь в будущем.

(Как ни странно, и это меня крайне удивляло, дядюшка, отличавшийся спокойным характером, тактичностью и добродушием, никому не угодил в Глубоком и поднял столько воркотни и нареканий, а Диму, горячего и капризного мальчика, все любили и жалели; особенно, конечно, родители Насти и домашние – Адриана и Иван Иванович. Последние, надо сказать, не показались мне довольными своей судьбой, хотя жаловаться мне, понятно, не сочли возможным. Даже Макар помалкивал и только на вопрос мой о сходстве Димы с отцом горячо возразил: «Похож на отца?