искала выхода из создавшегося положения… А днем? Те же дожди, сырая холодная погода и непроходимая грязь!

Дима с утра курил, курил, без конца посвистывая. Иногда принимался мне читать вслух Краснова, от белого Орла до красного Знамения[342] и продолжение, эту новую, переживаемую нами «Вой ну и мир», которую он перечитывал в четвертый раз, которой он восхищался. К раннему обеду и ужину приходили Ушаков и Адриан, весь день где-то хлопотавшие по хозяйству. Но они держали себя так сдержанно и молчаливо, что мало вносили оживления в эти тоскливые дни. Вечером Адриан обычно садилась за рояль. Хотя и не нудно она играла разные миниатюры и баркароллы; шумку,[343] падеграс[344] не могла! Я русская и поэтому не имею права считать себя владелицей Глубокого! Дмитрий Адамович не раз мне это писал. Я все это пропускала мимо ушей, медлила с приездом и теперь еще колебалась с признанием купчей в июне! И если не в претензии на Димочку, то с Дмитрием Адамовичем не могу помириться. Тринадцать тысяч (из двадцати шести) меня ожидают в конторе Ушакова… и ни гроша! А доверенность, которую я послала ему тогда в ноябре 23 числа послужила ему орудием лишить меня… Глубокого!.. Что мне делать?! Никто не мог мне ответить в тот день.

Сродни Гофмана, Щелкунчика. Грусть ее игры объяснялась ее разбитой жизнью. Потеряла мужа любимого (Герасимова), была в разлуке с матерью, той ‹…›, у которой Дима с детства всегда проводил лето, в имении Каменец-Подольской губернии. Она оставалась у себя в имении по ту сторону реки Сручь и ожидала только случая переправиться чуть ли не вплавь через Сручь к своей дочери и внуку, божеству матери и бабушки в пятнадцать лет Вавой, на окончания образования которого у них не было теперь средств, а Дима помогал своему юному кузену кончать в Вильне гимназию.

Иногда Адриан, почти не меняя тона грустного, начинала играть танцы. Настя открывала бал. Тогда танцевали Дима и Ушаков. К ним присоединились соседи из города, молодой помощник нотариуса, хорошенькая черноглазая сестра Насти и другие. Я смотрела на них, казалось мне, как вернувшаяся с того света, всем чуждый человек. Они не знали ни Вити, ни меня десять лет тому назад, и я была для них, танцующих и веселящихся в моем доме, я действительно казалась фантомом. Ощущение совершенно своеобразное. Ведь я вернулась в свой дом, уже ставший домом другого поколения. Вероятно, когда переход естественен, нормален, такого ощущения не бывает, но прибыть через десять лет в дом, где жизнь идет совершенно независимо от меня, где я являюсь совсем излишней, ненужной, где мне даже не разрешено пребывание больше двух месяцев визы и где я не имею права считать себя хозяйкой, потому что я русская, советская! И вот под эту самую русскую музыку, меланхоличную в исполнении Адрианы, то горячую, увлекательную в исполнении Карузо, музыканта соседа, еще больнее переживалось невыразимые словами чувства отчаяния, сомнения, колебания, и все естественнее было лишь одно желание уйти, уйти! Но не только из Глубокого… Что представила, что теперь вся жизнь моя, лишенная той цели и смысла, которые придавались ей обладанием Глубоким и возможность ‹…› прийти на помощь родным и друзьям, обездоленным, несчастным и в пользу которых Тетя и Оленька оставляли мне все свое состояние… А я доверила его брату мужа! Конечно, военные события унесли большую часть состояния, но все же осталось еще многое, чем утереть слезы несчастных… Если бы я тогда ушла с Симой, ничего бы не было подобного; я смалодушничала!.. И сознание своей вины перед моими дорогими ушедшими, стыд за лояльность любимого брата Вити, все слилось в одно острое…

Казалось, бесповоротное решение уйти, уйти… навсегда, туда, откуда не возвращаются… не исполнив доверенной мне задачи! В Петербурге меня ожидала любящая семья… Я не была совсем одинока, хотя и потеряла своих самых близко-дорогих, но и перед ними моя вина была огромная, неизбывная, они лишь…

Приложение. Исповедь Е. А., сестры А.А. Шахматова, другу его Вл. Д. Бонч-Бруевичу[345]

…Когда в конце июля 1920 года брата моего Алексея Александровича вынесли из Академии в карету скорой помощи, увозившую его в клинику, где его ожидала операция и смерть, он стал диктовать мне свои последние желания и распоряжения относительно семьи. Старшая дочь Ольга уже начала служить, вторая, Соня только что поступила в университет, а младшая Катя должна была доучиться в школе. В случае беды он указывал обращаться к Вам, как к единственному другу, который не даст семью его в обиду. Особенно же настаивал он на том, чтобы я не уезжала от них: овдовев в 1916 году, я с тех пор жила у брата, а в этом 1920 году, всего на протяжении восьми месяцев, мы с ним похоронили и тетю-мамочку нашу, и младшую единственную сестру, а теперь скончался и он сам…

«Не оставляй моей беспомощной семьи, – говорил тогда брат, положив голову свою на мои колени, – не уезжай в Глубокое! Не бросай моей семьи! Живи с Шунечкой! (belle-sœur)[346]. Я горячо обещала, стараясь успокоить брата. «Она тяжелая, – проговорил он немного спустя, – нервы, капризы, но она добрая… Самолюбье, честолюбье, а все-таки добрая… Успокой меня, что ты не уедешь…» Я еще и еще обещала, и просьба брата, последняя его просьба перед смертью, глубоко врезалась мне в душу. Получая вместо своей личной, ушедшей семьи семью брата, я твердо решила всецело ей посвятить себя и жить только для нее. К тому же belle-sœur была добрая, милая женщина, а девочки – прелестные. Но не имея ни службы, ни пенсии, я должна была думать о том, чтобы не стать в тяжесть этой семье и всеми мерами продолжать ей помогать в эти тяжелые годы. И хотя я больше не допускала мысли уехать от них, вернуться в Глубокое, но это именье, единственное мое достоянье я не могла бросить. И все мысли мои постоянно возвращались к белому дому в саду на берегу озера в Виленской губернии, из которого мы с мужем (свенцянским предводителем) были эвакуированы при наступлении немцев в 1915 году.

Когда в следующем, после кончины брата, году началась реэвакуация беженцев в Польшу, которой стала Виленская губерния, я отказалась уезжать. Меня стали усиленно вызывать в Глубокое, грозя, что в случае неприезда, Глубокое, как «бесхозное» имение, будет конфисковано, а местные власти уже назначили его к заселению «насадниками» т. е. поселенцами из Галиции после войны.