Ни чуточку!» И даже обиделся, что я могла это находить. И он был недоволен дядюшкой и женой его и детьми – избалованными и невоспитанными: они сорили деньгами (?). Утешением в это время явились мне вести от Елены Адамовны.)[340]

Она устроилась в предместье Брюсселя в ‹…› в приличном пансионе, утопавшем в саду в фруктах и цветах. Наконец-то хоть она счастлива! Она устроилась с сыном, бывшем шофером. Но вскоре затем получилось и от него письмо. Твердый его почерк и решительный тон его стиля сперва очень мне понравились. Но кончилось письмо просьбой также немедленно прислать ему четыреста долларов для того, чтобы купить себе автомобиль в собственность. Увы! Опять четыреста долларов! И ему они нужны… С необычной мне твердостью я отказала и ему.

Великое было у меня счастье – большое состояние, возможность помочь, поддержать, поставить на ноги людей. Но я уже теперь была лишена этого и должна была подумать о том, чтобы еще самой не оказаться семье моей в тягость! Что делать, что делать? Через месяц я уезжаю уже. В Либаве дядюшка мельком упомянул о необходимости закладной на Глубокое. Не его ли это было дело? Судя по записям его в приходно-расходной книге, он получил шесть тысяч за ведение моих дел. Не его ли это было дело, переведя имение на Диму, обеспечить меня? За что же он получил шесть тысяч? Все окраины были запроданы еще мной и Димой, продажа оформлена Димой. Он же продал только центр участка, деньги за который остались где-то в пространстве… И почувствовала я себя такой беспомощной и одинокой, хотя Дима с Настей окружали меня полным вниманием, но что могли они мне теперь посоветовать, когда дядюшка, по общему мнению, безжалостно разорял меня, вырывая и творя все, что может! Бедный Димочка! Ведь я просила дядюшку помочь, направить, удержать Диму от излишеств его еще не установившейся натуры, а именно он, по словам многих, толкал Диму на кутежи и необдуманную трату денег!.. Даже тот факт, что после нескольких сцен и крупных разговоров дядюшка еще с осени совсем покинул Глубокое! Впрочем, это не помешало ему приехать опять в конце мая по телеграфному ‹…›[341]

Там, за рубежом, мы были виноваты, что мы не пролетарского происхождения, мы покорялись тому, что у нас все было отнято – имение, деньги, все ценности. Этого требовала ‹…›. За нашими предками числились преступления против нравственных законов… А здесь опять являлась вина, что мы принадлежим к гонимому, всеми презираемому племени русских! Что мы не бежали, а остались жить среди предателей и убийц! А постановление взорвать православный собор в Варшаве подтверждало то, не говоря о вине прошлого!.. Усмирение восстаний 30-60-х годов, конфискация имений, казни, ссылки, всяческие преследования, ограничения. Чего стоит один Муравьев-вешатель. Он и здесь в Глубоком расправлялся с ему обычной жестокостью.

Все это требовало возмездия! Таков закон природы, и его не избежать! Поэтому отобранные дома конфискуются у новых владельцев, русские школы закрываются, постановление взорвать православный собор в Варшаве, чудо искусства и красоты, подтверждает этот гнев польского народа… Преследуется даже русский язык.

Приехавший в Глубокое к крестьянам судья объявляет, что в суде можно говорить по-польски и по-еврейски, но отнюдь не по-русски, и мне, «иностранке на востоке», советской подданной, владеть землей не разрешается… Закон возмездия… Однако отец мой, прокурор в Воронеже, в 1864 году, рискуя своей службой, вопреки своему начальству, срывал кандалы, в которых гнали польских студентов в Сибирь после восстания, и настоял перед министром на решительной отмене столь позорного обращения с молодыми интеллигентными патриотами… А брата моего как уважали именно польские ученые… Но когда бедствие общее, нельзя быть исключением, и мы должны страдать за наших предков!.. И хотя ни мы, ни отцы и деды наши никогда не преследовали людей за их национальность (Леля тому яркий пример), все мы должны по закону возмездия покориться карающей руке. Я думала, что там, на Западе, еще есть справедливость, но где же та справедливость, когда бросают упрек, комья грязи и презрения с высоты своей культуры в несчастную страну, залитую кровью…

И особенно вспомнился мне тогда рассказ о незнакомом мне Мещеринове, которого публично в театре, в Париже, оскорбили с эстрады словом предатель! Тогда, когда он с братьями проливал кровь за эту самую Францию! Что мог он ответить режиссеру, который отказывался поднять занавес, пока в рядах партера сидел он, предатель, русский офицер! Тогда Мещеринов вышел из театра и тут же застрелился. Как сочувствовала я ему! То был единственный достойный ответ на такое низкое незаслуженное оскорбление! И чем далее я возвращаюсь к этому трагическому концу, тем яснее складываются у меня мысли о самоубийстве, как выходе от незаслуженного, несправедливого унижения! И во мне исподволь назревает такая обида, такое оскорбление и за себя лично, и за эту нацию, к которой я принадлежу, сознание такой незаслуженной несправедливости, что ответ Мещеринова не выходит у меня из головы.

В те осенние ночи, когда мне казалось, что я уже верчусь на сковороде… Закон возмездия, кровавые события, которые десять лет кошмаром терзавшие все человечество… Все пережитое в этом же доме, ужасные картины военных событий 1914-1915 годов, огонь, кровь, страдания… За что? За что? Наконец, через десять лет здесь известное умиротворение и все-таки нет мира и покоя! Вражда, вражда везде… Как жить, к чему жить?!

Мещеринов был сто раз прав, ответив так на оскорбление, лишавшее его чести, но и я не в силах жить, лишенная чести принадлежать к нации, которую я любила! И вынужденная терпеть враждебное, презрительное отношение ко мне как к русской, во-первых, а во-вторых, выявлявшей свою солидарность с теми, кто погиб… Я не могла бросить своей семьи, уйти тогда с Симой, отряхнув прах с ног своих, я предпочла покой и комфорт своей неразоренной квартиры, с близкими мне… Не взяла на себя бремя спасения и управления Глубоким в тяжелые годы разрухи, все взвалив на своих родных и теперь еще может быть в претензии, недовольной!.. О, лучше умереть, умереть, чем видеть то, с чем помириться я не могла…, потому что в глубине души, почти бессознательно, я страшно была сверх всего задета тем, что брат моего мужа, тоже лишившийся чести, так поступил со мной, обманув мое доверие…

Но будет! Будет утомительно для возможно в будущем (когда меня не будет) читателя те отчаянные мысли, которые, как рой мух, преследовали меня… Тогда в длинные, дождливые, уже почти осенние темные ночи, когда я тщательно