После трехлетних терзаний это было большое моральное успокоение! Затем все остальное мне казалось уже пустяками, хотя эти пустяки терзали меня еще целых два месяца. Судя по визе, я ехала не в Глубокое или Либаву, куда я стремилась, а в Бельгию! При этом в Латвийском консульстве мне пояснили, что я не имею права пробыть в Риге более 12 часов, а о Либаве не должна даже и помышлять. В тот же день приезда в Ригу я должна была вечером продолжать свой путь на Эйдкун и Берлин: еду в Брюссель? Что за ирония судьбы?

Совершенно случайно я жаловалась на такое горестное обстоятельство в обществе нескольких друзей наших. «Неужели не найдется в Польше кого-либо из друзей брата Вашего? – окликнул тогда профессор Б. – Припомните, например, Бодуэн де Куртенэ в Варшаве?» Я не знала Бодуэна де Куртенэ[327] и никого из друзей брата в Польше, иначе бы давно им написала, но belle-sœur[328] моя знала Бодуэна и мы тогда обе написали ему, прося выручить меня… из Брюсселя! Лене представлялось, что я должна буду там сидеть, души не зная, и проживаться, пока кто-нибудь не вызволит меня оттуда… Бодуэн любезно ответил нам, обещая содействие свое, хотя добавлял, что теперь это очень трудно. Свирепые же латвийцы тормозили мне даже транзит! Требовали миллион анкет, полдюжины фотографических карточек и, главное, германскую транзитную, чтобы я часа лишнего не пропадала в Риге!

В свою очередь и германский консул не знал, как мне выдать транзит в Бельгию, когда с июня того года писали в газетах, что русских более в Бельгию не пропускать! Он заставил меня телеграфно запросить в Брюссель, имеет ли силу еще виза, высланная мне в мае? Только когда через шесть дней пришел удовлетворительный ответ, германский консул выдал мне транзит на Эйдкунен и Берлин, а на него глядя и латвийцы разрешили въезд в Ригу, хотя все же всего на 12 часов!

Я очень серьезно и добросовестно проделывала все эти хлопоты в то же время, когда все мои проводили перечисленные дни конца июля на «бабушкиной даче» в Петергофе, где в те ясные теплые дни было просто чудесно. Уже все налаживалось, а я все еще не была покойна за то, как мне придется проживать одной в Брюсселе? Елена Адамовна успокаивала меня и наконец телеграммой от 28 июля просила указать день выезда, т. к. она с Димой встретит меня в Риге, где «все устроено». Дима с Настей уже с 15 июля приехали в Либаву на морские купания и ожидали моего приезда и свидания.

То были радостные, счастливые дни, когда я без всяких затруднений в Дерутра[329] получила билет на Ригу и когда… августа милые девочки племянницы мои проводили меня вечером на Варшавский вокзал… Купе 2-го класса было такое красивое, освещенное электричеством, на платформе было так спокойно, такой порядок… Я не ездила так уже столько лет…

В 6 часов утра 25 июля/8 августа 1925 года поезд прибыл в Ригу. Встретили меня и Елена Адамовна, и Дима, немного опоздавший к прибытию поезда, так стремительно, через всю залу буфета, бросился ко мне на шею, с таким порывом, весь в слезах, что я просто была смущена и тронута. Я гладила его по голове и успокаивала в то время, когда Елена Адамовна, глядя на нас, плакала. Я не плакала, но была тронута. Так встретить мог лишь родной сын, и я мысленно повторяла себе – о, я буду ему матерью, больше матери!

В хорошенькой гостинице «Марс» немедленно приступили к хлопотам о том, чтобы мне разрешили хоть два дня пробыть в Латвии. Доктор, хотя и с большими колебаниями, выдал мне свидетельство о необходимости отдыха, а в мэрии нашелся сослуживец Вити: разрешение мне было дано и вечером, вместо Эйдкуна, мы уехали в Либаву, где Дима рассчитывал мне выхлопотать двухнедельную отсрочку. Я уже чувствовала себя покойнее и вновь написала Бодуэну, прося его выслать польскую визу в Латвию. Утром следующего дня, не доезжая одной станции до Либавы, мы сделали перерыв, чтобы заехать к Дмитрию Адамовичу, на его мызу. Дм. Ад. с мальчиками вышли нас встречать, на станцию Гаведен, опять с букетами в руках. Adèle и Настя нас ожидали тоже на мызе. Утро было великолепное и вообще встреча с родными была радостная и сердечная. Меня, конечно, очень интересовала Настя, которую я видела мельком девочкой в Глубоком. Она мне очень понравилась. Видимо, она очень любила своего юного мужа, безусого, худенького, но души в ней не чаявшего, и вообще оба представляли из себя горячо любящих друг друга, счастливую парочку.

Весь день мне показывали мызу и огород, на котором целыми днями пропадала Adèle, ее маленькую ферму, молоко от восьми коров ежедневно доставлялось в Либаву… Угощали, занимали рассказами о пережитом. Радостью родителей были дети. Толя стал художником, Дима – музыкантом, играя на старинном рояле, стоявшем в углу. Оба они прекрасно учились в гимназии. Жоржик уже кончил курс весной и искал место. Один Коля еще только начинал учится: из хорошенького кудрявого ребенка он превратился в довольно нескладного подростка.

О делах, о Глубоком, почти не говорилось, откладывая «деловые разговоры» до возможной поездки в само Глубокое, где у некоего Ивана Ивановича Ушакова хранились все счета и отчеты. Но, между прочим, мне сообщилось, что Глубокое пришлось перевести на имя Димы, так как ожидался декрет, что русским совсем нельзя владеть в Польше землей. Это было сказано Димой таким тоном, что я должна была понять, что для меня этим ничего не изменится, одна лишь формальность, ибо вместо купчей у меня на руках будет закладная. А все-таки невыразимое чувство сжало мне тогда сердце:

– Когда же была написана эта купчая?

– В начале июня.

– Но мне в мае уже была выслана виза. Отчего же меня не подождали?

– Это нужно было сделать экстренно, заблаговременно, до получения декрета…

Я помолчала…

– Но отчего в продолжавшейся переписке ни разу никто даже не намекнул, что меня ожидает такой сюрприз? – Все же не могла я удержаться.

– Да потому что тебя ожидали со дня на день, – получилось в ответ.

Мне стало даже стыдно чувства, которое точно клещами тогда сжало мне сердце, и я усилием воли отогнала все то, что могло бы омрачить радость свидания с родными, которые положили столько хлопот и трудов, чтобы спасти мне состояние. Вечером мы были в Либаве и остановились в прелестном особняке по Курзальской (№ 11), который Дима с Настей заняли на время морских купаний. На