обрадовались, увидев нас. И нам стало легче на душе.

Вскоре после нашего приезда железнодорожное сообщение было прервано. Задержись мы еще на несколько дней, мы бы разлучились с семьей на другом берегу, так как густые облака отделили нас от Вильны и Глубокого, и мы бы тщетно пытались прподнять эту плотную завесу. Только раз летом того самого девятнадцатого года Станкевич приехал повидаться с нами и привез огромную корзину съестного. Советский управляющий все продумал: чай, сахар, масло, мука, свечи, там было все.

Уже не в первый раз Макар отправлял нам гостинцы, и мои друзья по Вильне, с которыми мы тоже были разлучены, очень бы растерялись, узнав, что меня не придушили и не ограбили, но что еще наш молодец Макар и Станкевич помогали нам. С моей стороны было бы преступлением отказаться ехать тогда с ним из-за недоверия. Конечно, зачастую мнение окружающих ценно, но все-таки основной советчик – это собственные чувства, однозначно добавила бы я.

Целое лето девятнадцатого года Макар управлял нашим имением как советский управляющий. Благодаря ему, работникам, которые мечтали еще о своем комитете и о разделе имения между собой, пришлось испытать разочарование. Иногда, как лучик во тьме, до нас долетали слухи, но не было ни письма, ни гонца, так как поезда были переполнены. Мы узнали Бог знает как и через кого, что советское Глубокое стало польским, и поляки провели там всю следующую зиму. Но красные не хотели отступать. Как только сошел снег и отпустил холодный зимний ветер, в начале мая двадцатого года, они вернулись подышать живительным воздухом Глубокого и остались бы там с тем же удовольствием, что и я, если бы полякам не пришло в голову выдворить их оттуда через три недели и снова там обустроиться.

Что до полурусского полупольского населения, они плохо понимали, чего им лучше хотеть, и не забывали мудрости «если сомневаешься – воздержись». Жители оставались абсолютно пассивными и воспринимали смену немцев, поляков и советов, как картинки в кинематографе. Они опять сомневались, в очередной раз, что они в Польше, когда в конце июля красные опять устремились в Глубокое. И в этот раз вовсе не для того, чтобы их опять выдворили. Произошла кровавая бойня на узких и холмистых улицах Глубокого, и прошел слух, что имение сгорело. Огромный амбар взорвали поляки при отходе, поскольку там был большой запас продовольствия и амуниции.

Бедное Глубокое. Что от него осталось? В этот раз красные решили положить конец попыткам со стороны поляков и даже более того: если молодежь Вильны мечтала о завоевании востока, то красные – запада, но поскольку Европа начиналась с Польши, то первым делом надо было захватить Варшаву. Как и следовало ожидать, сильные войска Красной армии двинулись широкой поступью к Аршаве, как называли Варшаву русские солдаты. Одно из этих войск, а именно, первый Петроградский батальон, остановился в Глубоком на отдых. И поскольку имение находилось на пути, они зашли во двор. Макар вышел им навстречу, чтобы любезно поприветствовать.

– Кто ты? – спросил его командир батальона с боевым видом.

– Макар, управляющий, – ответил тот.

– Макар? Родственник адмирала Макарова?

– Может быть, – ответил Макар, вероятно едва трезвый.

– Кому принадлежит это имение?

– Самому известному академику самой выдающейся академии в Петербурге, – заявил осмелевший Макар, даже не поморщившись.

– О, да мы в гостях у нашего академика в имении? Вы слышали, братки? Ничего не трогаем, отдадим ему дань уважения, я знаю имя этого академика.

И уставшие солдаты остались на бивак прямо на траве вокруг дома, а потом, отдохнув, продолжили свой путь на «Аршаву».

Меж тем считалось, что поляки народ капризный. Они не захотят снова садиться в стремя, так как им это уже порядком надоело, и они решили защищать свою свободу. Поэтому, когда у красных, несмотря на их браваду и браваду их генералиссимуса, оставалось восемнадцать верст до Варшавы, им показали сильный кулак, и им пришлось вернуться назад, да еще и бегом. Преследовали ли их? Никто этого не знал, но бежали они, что есть духу, пешком, верхом, на телегах, автомобилях, как будто гонимые ветром. Они даже не остановились в Глубоком, которое, между тем, было уже советской территорией. Только какой-то философ, больной или в дурном расположении духа, тоже убегающий от поляков, растянувшись на сене в телеге, ехал неспешно по дороге под столь же неспешный цокот своей уставшей лошади. Переезжая церковную площадь в Глубоком, он заметил Раису, идущую на службу с монахинями.

– Когда же у этих дурочек монашек что-то появится в голове, и они перестанут бормотать свои бессмысленные молитвы! – воскликнул он разгневанным голосом, подняв растрепанную голову (вероятно, его шапка покоилась где-то в придорожной пыли).

– А вы, мой дорогой, по всей видимости, уже потеряли голову, не так ли? – живо крикнула ему Раиса в ответ.

Этот намек на потерянную шапку был настолько прозрачен, что философ-брюзга отправил ей крайне сомнительные комплименты. Но Раиса была далека от того, чтобы услышать его. Бедная Раиса осталась одна во главе своего монастыря и была вынуждена покинуть Березвеч, когда его оккупировали поляки. Макар любезно приютил их в белом доме в имении, которое по чистой случайности было свободно от непрекращающейся вереницы гостей. Но затравленные со всех сторон монахини еще пару раз то переезжали на новое место жительства, то возвращаясь в Березвеч, то в белый дом.

Однако Раиса никогда не падала духом и считала, что все, что с ними происходит, происходит по воле Божьей. Она была счастлива, когда ее и оставшихся от монастыря двенадцать монашек укрыли в Вильне в подвале Свято-Троицкого монастыря, рядом с Остробрамской иконой Божьей Матери. У них были только иглы, чтобы прокормиться и покрыть свои ежедневные расходы, но им было так хорошо и спокойно! Польские власти никак их не преследовали, им оставалось только молиться и благодарить Господа Бога.

Я не смогу сказать, когда Вильна стала польским городом, но что касается Глубокого, то это произошло четырнадцатого октября 1920 года, поляки захватили его в третий раз и на этот раз пустили корни. Глубокое превратилось в Głębokie, что произносилось как Глембокие, Zemia Wilenska, pov. Dzisnienski, и оказалось в Польше, и добавляли только «na Kressach», что означало «на восточной границе».

Глава 61. (XII)[326]

Вопрос о паспорте представлялся мне все же еще в самом жутком свете: подписка о невыезде, донос и суд 22-го года!.. Но получение визы ободрило меня. Вопреки всем опасениям близких моих, я решилась подать прошение о паспорте и… без всяких недоразумений получила его!