окружении людей, с которыми виделась каждый день в гостинице «Париж» в Петербурге в год нашего бегства (1915-1916): тетя Кехли, мать Баби, молодая чета Кехли, Мавросы и их ближайшие друзья. Они каждый вечер приходили поболтать, выпить чаю или сыграть партию в бридж.

Тетя Полина, как всегда, разглагольствовала, но у меня больше не было желания говорить ей «не видела, не знала». Мы заключили мир после объяснений, которые заставили ее понять, о каком наследстве в Центральном банке она слышала. Я должна добавить, что мне удалось изъять эту сумму в две тысячи рублей, которые я смогла вернуть брату. Меня сделали опекуном Димы и дали доверенность на Корнелиуса, бывшего члена Думы, литовца по происхождению, которой смог вернуть мне эти деньги.

Единственное, что печалило меня, что я не получала известий от Димы и его матери. На мои письма они не отвечали, деньги, которые я попыталась им выслать, вернулись обратно, и долгое время я ничего не могла o них узнать.

Однажды в Глубоком немецкие офицеры спросили, есть ли у меня сын, попавший в плен в Германии. Был ли это Дима? Я ничего не знала, но я заверила, что есть, потому что так, может быть, они бы мне его вернули. Спустя несколько недель пленный с такой же фамилией был освобожден в Германии и отправлен в Глубокое к матери. Это был не Дима, а его мать в Глубоком была лишь предлогом для его появления. Благослови Господь этого бедного молодого человека, который носил такое красивое имя Ромуальд и который был польским землевладельцем в совсем другой губернии.

Глава 60. Глубокое при советской власти

В декабре я еще была в Вильне, ставшем для меня западней, так как из-за взорванных мостов движение было прервано, так же, как почтовое и телеграфное сообщение. Я не могла ни предупредить родных о своем местоположении, ни получить от них весточку. У меня сжималось сердце от того, что они там волновались за меня, пребывая в неопределенности. Я плакала каждый вечер, как только оставалась одна, и клялась никогда больше не уезжать от них. Но как же им подать признаки жизни? Они вполне могли себе вообразить, что меня уже не было в живых, поскольку даже в Вильне мы не были в безопасности. Грохотали пушки. Литовцы захватили Вильну, немцы покидали город, легионеры приходили на оборону Вильны, в общем это был бесконечный шум и гам, и Шванебахи, как и многие другие, решили, что будет разумно заранее сбежать в Варшаву.

Но у меня и у тех, кто остался, не было никакого желания туда бежать, и мы решили ждать дальнейшего развития событий, по завершении которых мы сможем вернуться в Россию, от которой мы были оторваны самым жестоким образом, и где у каждого из нас осталась семья и друзья.

Тот маленький круг, который сформировался вокруг нас, поддерживался Петром Веревкиным, который поначалу занимал комнату в квартире Елизаветы Маврос. Но ее охватывал ужас при мысли о том, что ее повесят за то, что сам губернатор жил у нее, и тот обрадовался, когда его пригласили занять великолепную спальню в доме исчезнувших Шванебахов. Назовем этот маленький круг общиной, каждый из нас платил Гансе, которая на пару с кухаркой готовила нам ужины и подавала чай. В общем, мы могли бы быть практически довольны, если бы у каждого из нас не скреблись на сердце кошки, в моем случае, они исцарапали его в клочья.

Семья Чеховец тоже были в Вильне, но они очень переживали за их младшую дочь, которая подхватила скарлатину. У них был племянник, легионер, молодой человек, полный воинственного энтузиазма, что особенно бросалось в глаза, когда на нем был костюм легионера. Он приезжал гарцевать под наши окна, и очарованная Ганса держала коня под уздцы, пока всадник поднимался к нам рассказать о своих чаяниях и будущих подвигах. Дамы всегда смеялись над рассказами этого красивого молодого человека, но Веревкин смотрел на него с жалобным видом, как слушают болтовню ребенка, который хочет допрыгнуть до Луны. Он собирался не только освободить Вильну, но и всю Россию.

Однажды утром он пришел попрощаться и сказал, что легионеры уходят навстречу приближающейся Красной Армии, и что будет кровавая битва в тот же вечер, и что Вильну никому не отдадут. Его тетя, очаровательная госпожа Чеховец, смотрела на него с большим сомнением. Она была права, так как той же ночью выяснилось, что легионеры были далеко от Вильны, но в противоположном направлении.

– Удрали, – вздыхали разочарованные жители. Они представили себе, что эта блестящая молодежь, оседлав таких прекрасных коней, создана, чтобы пролить кровь, защищая их лавки, тогда как эти молодые герои поняли или им дали понять, что они дети отсутствующего Пильсудского, и что без него они не могут пойти ни на оборону Вильны, ни в сражение за Россию. Таким образом, все эти молодые так хорошо воспитанные люди отставили в сторону свои мечты о славе и повернули коней в сторону, противоположную от Красной армии, чтобы явиться к своему военачальнику Пильсудскому в Варшаву.

А Красная армия, не встретив никакого сопротивления, заняла Вильну в свое удовольствие. Их радостные крики и громогласное «ура» дали понять оторопевшим горожанам, что завоеватели заняли город.

В девять вечера русские офицеры пили чай у Штраль. Эта бескровная победа не повлекла за собой ни беспорядков, ни бесчинств, ни грабежей, только цены на продовольствие выросли в два раза, но горожане могли считать себя в полной безопасности, и поскольку я была из их числа, то так и поступила. Только сон ко мне больше не шел. Мне нечего было делать в Вильне, и у меня не было никакого занятия, кроме жгучего желания увидеться с моими брошенными родственниками. Это чувство полностью овладело мной. Целыми днями я искала возможность увидеться с ними или написать письмо. Но только в Двинске или Смаргони в семидесяти верстах от Вильны можно было перехватить какой-нибудь поезд. Я не смогла найти лошадей, разрешение мне не дали, и у меня было только старое пальто моего мужа, которое могло меня укрыть от холода. Но тем не менее я успокоилась, когда евреи из Глубокого приехали навестить меня и сказали, что там все в абсолютном порядке, анархия и поджоги прекратились, как и говорил немецкий офицер. При их посредстве мне удалось, наконец, отправить письмо в Петербург. Десять дней спустя заработал телеграф, и мой брат отправил мне телеграмму, чтобы уведомить об их судьбе, и попросил приехать как