Я поехал. Я ехал, все еще хлюпая носом, по дороге вдоль берега, а потом по дороге, которая вела через пустошь в Зиллан. На гребне кряжа я остановился, высморкался, привел себя в порядок. Потом достал сигарету и выкурил ее. Наконец, когда немного успокоился, снова завел мотор и проехал последнюю, самую долгую милю вниз по холму к ферме.

Ее я увидел, еще когда подъезжал. Она деловито щелкала садовыми ножницами по кустам шиповника, что росли вдоль стены у крыльца.

Увидев меня, она махнула рукой.

Я остановил машину и вышел. Летний воздух был теплым, спокойным и бесконечно мирным. Пела птица, жужжала пчела, где-то рядом в высокой траве стрекотал сверчок.

— Джан-Ив! — Она улыбалась. Легкий ветерок взъерошил ее седые волосы. Она выглядела молодо для своих лет, она была счастлива, весела. — Какая приятная неожиданность!

Слезы защипали мне глаза. Заболело горло, не давая мне говорить.

— Ты приехал на чай? — спросила она. — Оставайся!

Я покачал головой.

— Что-нибудь случилось?

Я сглотнул, прокашлялся. Я не мог говорить. Чтобы выиграть время, я снова открыл дверцу машины, словно что-то там забыл, и завозился в бардачке.

— Что случилось? — Через секунду она была уже рядом со мной. Удивительно, как все еще быстро она двигалась. — Дорогой, ты ведь не привез плохих новостей?

Я кивнул, закрыл дверцу, завозился с ручкой. Я все еще не мог смотреть ей в лицо, но неожиданно почувствовал, как она замерла, напряглась, на лице появилось молчаливое выражение страха.

— Филип, да? — сказала она.

Я посмотрел на нее. Она не дрогнула. Голову держала высоко, взгляд не изменился, спина была прямой, напряженной и гордой. Тихим августовским днем мы стояли перед облагороженной временем старой фермой. Наконец после долгого молчания она сказала ясным, холодным голосом:

— Конечно, это случилось на шахте.

Я попытался заговорить, но она не слушала. Я хотел сказать ей, что он умер быстро, без страданий, но она не хотела ничего слышать. Она смотрела мимо меня, через пустоши на башню зилланской церкви, и в глазах ее не было никакого выражения.

— Просто чудо, что он так долго прожил, — сказала она таким тоном, каким обсуждают погоду. — Я и не думала, что это будет так долго. Иногда, представляешь, я даже думала, что для него было бы лучше, если бы он погиб в той трагедии на Сеннен-Гарт. С Тревозом.

Я посмотрел на нее, и ее знание ужаснуло меня до такой степени, что я не мог говорить. И тут ее неестественное спокойствие рухнуло и хрупкое тело затряслось от ужасного бремени горя.

3

Потом я сказал:

— Значит, ты знала.

— А мне не положено было знать? — Ее рот немного перекосился, но она даже иронически не улыбнулась. Ее лицо осунулось от горя. Слезы проложили уродливые глубокие рытвины на ее поблекших щеках. — Как я могла не знать? Я знала Филипа лучше, чем кто-либо на свете. Ты думаешь, я не знала всех его недостатков, равно как и достоинств? Ты думаешь, я настолько глупа, чтобы считать, что он безупречен? Ты думаешь, я не замечала, что он предпочитает компанию этого грубого, невоспитанного, невероятно вульгарного шахтеришки? Какой же слепой ты меня считал! Какой глупой и одурманенной его чарами! Конечно я замечала! Я все замечала. Но для меня это не имело значения. — На секунду слезы не дали ей продолжать, но она их смахнула. — Мне было все равно, — сказала она. — Все равно. Да и как мне могло быть не все равно? Даже такой, это все равно был Филип. Я хотела только, чтобы он был счастлив, и если он был счастлив с Тревозом, то я хотела, чтобы он был счастлив таким образом.

Ее щеки опять стали влажными от слез. Она сидела на стуле ссутулившись, старая женщина, которая жила слишком долго и видела слишком много.

— Я не говорила ему ни слова о Тревозе, — продолжала она. — Ни разу его не упрекнула. С моей стороны было бы неправильно вмешиваться, правда же? Я не хотела его отталкивать, боялась, что если он рассердится, то не поймет, что я хочу для него только самого лучшего. Разве плохо хотеть для детей самого лучшего? Разве плохо хотеть, чтобы они были счастливы? Я хотела, чтобы Филип был счастлив… но он не был счастливым. Он был тревожен, и с каждым днем становился все тревожнее. Ему уже не нравилась жизнь в Пенмаррике, и, если бы не Эсмонд, он бы опять уехал. Ему опять хотелось на шахту. Он говорил об Австралии, о Южной Африке. Нет, здесь он не был счастлив. Я знала, что он несчастлив.

Может быть, все было бы по-другому, если бы он хоть чуточку любил Хелену, если бы у них могли появиться дети. Но их брак был ничем. А я так долго надеялась, что он на ней женится. Я была уверена, что она сделает его счастливым, но, конечно же, страшно ошибалась. Я поняла — слишком поздно! — что Хелена меньше всего подходила для мужчины с его склонностями. Она была слишком холодна, слишком сдержанна, слишком отстраненна, бедняжка! Без сомнения, его недостатки только подчеркнули ее худшие качества, но какая женщина примет обратно мужа при таких невозможных обстоятельствах? Конечно же, не та, которая способна на нормальные, пылкие чувства…

Да, жаль, что они поженились. Если бы я знала… Но я не знала. А потом я однажды увидела, как Филип просто смотрит… смотрит… смотрит… я думала, что он смотрит на Хелену. Я вошла в гостиную со словами: «Филип, как мило с твоей стороны привезти Хелену!» Но это была совсем не Хелена. Это был тот надутый, отвратительный человечек. Наверное, ты и представить себе не можешь, как чувствует себя мать, когда узнает то, что узнала я. На секунду мне показалось, что я упаду в обморок — это, конечно, было глупо с моей стороны, потому что я никогда не падаю в обморок, я не из тех женщин, которые теряют сознание при малейшем ударе по нервам. Поэтому я не упала в обморок. Мне кажется, я была совершенно спокойна. Я вежливо поздоровалась, спросила, не выпьют ли они чаю, сказала, чтобы они садились и чувствовали себя как дома. Понимаешь, я не хотела, чтобы Филип понял. Не знаю, почему. Наверное, потому, что не хотела, чтобы ему было стыдно, или чтобы он подумал, что должен извиняться передо мной, или, что еще хуже, оправдываться. В любом случае, я не хотела вмешиваться, а прожив с этим знанием некоторое время, я поняла, что могу его принять. Я и старалась принять. Понимаешь, если Филип был счастлив… Ты ведь понимаешь, Джан-Ив, понимаешь? Мне только хотелось, чтобы Филип был счастлив.

— Да, мама, — произнес я. — Понимаю.

Она все смотрела на меня встревоженными глазами, щеки ее по-прежнему были мокры от слез.

— Тогда что же было не так? — спросила она. — Я же делала все, что могла. Никто не желал ему счастья больше, чем я, так почему же я не смогла добиться для него того, что мне хотелось? Что я сделала не так?

Но я не мог дать ей ответа. Она пять молчаливых секунд смотрела на меня своими встревоженными глазами, полными горя, а потом, словно догадавшись об ответе, который я никогда не смог бы произнести вслух, снова закрыла лицо руками и принялась тихо плакать в этой холодной, пустой комнате.