— А ты нужна мне. Всегда.

Потом мы долго ничего не говорили. Наконец, я закурил еще одну сигарету. За окном дождь по-прежнему падал со свинцового неба, а с моря поднимался туман.

— Скоро вернется Джонас, — сказала Ребекка, но не сделала ни одного движения, чтобы встать.

Я подумал о Джонасе. Когда-нибудь Ребекка узнает, что Филип изменил завещание в мою пользу, и начнутся новые неприятности. Джонас всегда будет стоять между нами; это я уже понял. Чем старше он будет становиться, тем сложнее будет ситуация, и я ничего не смогу с этим поделать.

Она словно прочла мои мысли, потому что прошептала:

— Джан… а не могли бы мы… может быть, мы… мы же можем теперь пожениться, правда? Ты получаешь хорошее жалованье у Филипа, у тебя хороший дом в Сент-Джасте, или мы могли бы жить здесь, на ферме Деверол…

Наступило молчание. Я теребил пальцами простыню и не смотрел на нее.

— Но, Джан, ты теперь разведен, что мешает нам пожениться?

— Мне кажется, мы очень быстро начнем ссориться из-за Джонаса.

— Джонас будет хорошо к тебе относиться, если увидит, что мы счастливы.

Я не ответил.

— Его можно отправить в школу, — застенчиво продолжала она. — Я не хочу его отправлять, но, может быть, я поступаю эгоистично и не в его интересах, держа его дома. А на каникулах он не будет причинять нам никакого беспокойства. На самом деле он хороший мальчик, Джан. Я знаю, раньше с ним было трудно, но мне кажется, когда в доме будет мужчина, к которому он смог бы относиться как к отцу, он станет другим.

Я сразу понял, что Джонас никогда не будет относиться ко мне как к отцу. Для него я навсегда останусь злым дядей.

— Хм-м, — пробормотал я, вылез из постели и начал одеваться. — Неловкая ситуация. Я подумаю.

— Но мы могли бы… может быть… пожениться?

— Мне надо об этом подумать. — Я начал застегивать рубашку. — Я уже сказал, что люблю тебя, — рассудительно говорил я, — но ведь брак — это серьезный шаг, а поскольку я уже один раз развелся, мне бы хотелось быть уверенным, что в следующий раз все будет хорошо. Может быть, к Рождеству я определюсь.

Но Рождество пришло и ушло, а я все не мог принять решения. Джонас и в самом деле пытался скрыть свою неприязнь ко мне, но маленьким мальчикам трудно притворяться, и я прекрасно видел, что стояло за его мрачной вежливостью. Я понимал, что он не хочет, чтобы я женился на его матери. Словно молча сопротивляясь тому, что она неверна памяти Хью, он завел альбом для всех фотографий отца, какие смог достать, и с любовью прикреплял их к темным страницам. В течение нескольких дней, когда я к ним приходил, он делал под фотографиями подписи, тем самым подчеркивая, что некоторые, может быть, и забыли о его отце, но он этого делать не собирается.

Все это было очень похвально, и, без сомнения, Хью гордился бы своим сыном, но такое поведение мало поощряло меня стать его отчимом. Мне пришлось просить Ребекку набраться терпения, а на Пасху я поклялся себе, что приму какое-нибудь решение до конца школьных каникул. Я сказал себе, что после того как Джонас будет дома все дни на протяжении восьми недель, я пойму, смогу или нет терпеть его в качестве приемного сына.

Я, конечно, не жил на ферме, но проводил там много времени. Я знал, что мать этого не одобряет; и она, и Лиззи были бы сильно разочарованы, если бы я женился на Ребекке, и хотя Уильям ни разу не сказал мне ни единого критического слова о моей личной жизни, я чувствовал, что он тоже не считает Ребекку той женщиной, которая подошла бы мне в качестве второй жены.

Все складывалось очень сложно.

Мне было бы легче, если бы меня снедало желание жениться на ком-нибудь еще, но об этом не могло быть и речи. Это не могло случиться, потому что я прекрасно знал, что у меня не будет ни малейшего желания посмотреть на кого-нибудь еще до тех пор, пока я могу проехать по прибрежной дороге до Морвы и оказаться в спальне фермы Деверол с Ребеккой.

2

В тот год с деньгами в Пенмаррике было туго. Обслуживание дома стоило дорого, жалованье прислуги выросло, а коттеджам всех арендаторов вдруг понадобился ремонт. Плохой экономический климат начала тридцатых задержался в Корнуолле, и хотя я слышал, что где-то дела идут на поправку, на разрушенных шахтах Корнуолльского Оловянного Берега не замечалось никаких признаков улучшения. Состояние Пенмаров, казалось, таяло у меня на глазах; Филип не был транжирой по сравнению со многими землевладельцами, которых я знал, но он не укладывался в рамки бюджета и тратил, сколько хотел. Он немало заботился о том, чтобы другие считали за него его пенни, но сам был выше этого. К счастью, Хелена относилась к деньгам иначе. Я заметил, как тщательно она следила за домашними счетами, и заподозрил, что она все чаще и чаще пополняет банковский счет мужа из своих собственных доходов. Самому мне приходилось много работать не только для того, чтобы счета имения выглядели респектабельно, но и для того, чтобы мои собственные скромные финансы были в порядке. Прошли те дни, когда я сорил деньгами; если бы кто-нибудь сказал мне, когда я был еще в Оксфорде, что когда-нибудь я буду не только точно знать сумму своего банковского счета, но и помнить, сколько лежит в кошельке, я бы презрительно засмеялся, но теперь я так тщательно считал деньги, что мог бы отчитаться за каждый потраченный пенни.

«Как это похоже на поведение среднего класса!» — в ужасе засмеялся бы мой брат Маркус когда-то, в золотые довоенные денечки, но времена переменились, а с ними переменились и социальные условия.

— Я слышала, что Саймон-Питер Рослин теперь живет в особняке Ползиллан, совсем как сельский джентльмен, — сказала мать с отвращением. — До войны такого не могло бы случиться! В те времена Рослину не удалось бы жениться на ком-нибудь из Треарнов из Хелстона, а если бы он даже и женился, то их бы нигде не принимали. Не хочу казаться старомодной, но мне кажется, что все эти перемены вовсе не к лучшему.

Однако времена продолжали меняться. Наш новый король скоро должен был отречься от трона, чтобы жениться на разведенной американке; 1936 год стал годом отречения, и, словно это само по себе не было достаточным несчастьем, нам пришлось переваривать новости о Муссолини в Аддис-Абебе и об образовании римско-берлинской оси.

«Ты, я полагаю, следишь за ситуацией в мире, как обычно, с позиции Болдуина, — язвительно писала мне Лиззи из Кембриджа. — Этого человека надо бы отправить на пастбище к свиньям, которых он содержит. Как он смеет обвинять пацифизм в нынешнем международном разгроме? Как он может проклинать пацифизм, с одной стороны, и при этом пальцем не пошевелить, чтобы поддержать правое дело в Испании?»

Как многие интеллектуалы, приверженцы левых, Лиззи отказывалась от своих пацифистских взглядов по мере того, как война в Испании приобретала размеры идеологического конфликта. Тридцатые годы переваливали на вторую половину, и именно левые, бывшие приверженцы пацифизма, становились воинственными, а правые отступали под знамена пацифизма.