и могу представить себе одиночество, которое ты, столь непривычный к отсутствию людей вокруг, вынужден здесь испытывать.

Ты знаешь, что я по-прежнему люблю тебя и готов ради тебя на любые жертвы. Если я и сказал что-то против тебя, то не из желания причинить зло, но по причине глубокого ощущения твоей миссии, нашего призвания, завладевшего всеми моими помыслами. Признаюсь также, что мне, трусу, стало страшно, и этот страх почти полностью подчинил меня себе. Ты знаешь, насколько я ничтожен, хоть и не по причине этой ничтожности ты сделал меня своей правой рукой, но в силу тех добродетелей, о которых я бы осмелился тебе напомнить, если бы не то, что был вынужден тебя покинуть.

Яков гневно бросает письмо и сплевывает. Голос Нахмана умолкает в его голове, но ненадолго. Он поднимает письмо и продолжает читать:

Подобно многим из нас, что сейчас укрылись или в столице, или же под крылом сильных мира сего и там стараются жить и сами управляться, уповая на твое скорое возвращение и ежедневно ожидая твоего приезда…

Однажды в Иванье ты говорил о двух типах людей. Об одних сказал, будто они черны и верят, что мир, такой, какой он есть, плох и несправедлив и что нужно уметь к нему приспособиться, принять игру и стать таким же, как он. Что касается других, ты утверждал, что они светлые и верят, будто мир плох и ужасен, но его всегда можно изменить. И самому не уподобляться миру, но быть в нем чужим и заставить его подчиниться нам и сделаться лучше. Именно это вспомнилось мне, когда я стоял у той высокой стены. И я думаю, Яков, что отношусь к числу первых. Без твоего присутствия рядом я утратил волю к жизни. И думаю, что многие подобным образом отреагировали на твое исчезновение. Лишь теперь мы видим, какую боль причиняет твое отсутствие. Бог нам судья: мы думали, что убили тебя.

Я приехал прямо из Варшавы, где осело немало наших, в полной апатии, не ведая, что с тобой случилось. Сначала многие, в том числе и я, последовали вслед за твоей Ханой в Кобылку, под Варшавой, в деревню епископа Залуского, которую приготовили для нас по поручению пани Коссаковской. Однако там было и тесно, и мрачно, дом епископа заброшен, а прислуга отнеслась к нам недоброжелательно, так что постепенно, поскольку это близко от Варшавы, некоторые стали сами искать себе пристанище, чтобы не сидеть сложа руки нахлебниками у епископа и не ютиться по чужим углам. Те, кто хотел вернуться на Подолье, как Рудницкие, опомнились первыми. Хирш, то есть Рудницкий, поехал посмотреть, возможно ли это, но быстро понял, а вслед за ним и мы, что там нас не ждут и вернуться в наши деревни и дома нельзя. Все пропало. Ты был прав, что, принимая крещение, мы делаем шаг в бездну. И мы его сделали, и теперь словно бы зависли в этом падении, не зная, куда летим и когда и чем этот полет закончится. Разобьемся мы или выживем? Останемся невредимы или будем сломлены?

Первым делом начались взаимные обвинения. Кто что сказал и когда. Наши слова обратили против тебя, но и мы не без вины. Многие из нас после крещения цеплялись за новую жизнь, словно это какое-то сокровище. Мы сменили одежду и упрятали свои обычаи поглубже в шкаф, притворяясь теми, кем вовсе не являемся. Так поступил Крыса. Крысинский женился на девушке из христианской семьи и даже дел никаких с нами больше не имеет. Мы снова стали чужаками, потому что даже одетых в самую лучшую одежду и с крестом на груди, гладко выбритых и вежливых нас узнают по акценту, стоит нам открыть рот. И попытавшись освободиться от своей чуждости – презираемой и высмеиваемой, мы сделались марионетками среди людей.

Мы постепенно становимся эгоистичны и равнодушны, и, хотя держимся вместе, на первый план выходят бытовые проблемы: как выжить в этой войне, как свести концы с концами, как обеспечить детям пищу и кров. Многие из нас уже были готовы взяться за любую работу, но это невозможно, потому что мы не знаем, останемся ли здесь, не знаем, что придумает для нас милостивая госпожа Коссаковская и стоит ли за нее цепляться. Те, у кого есть золото, как у Воловских, которые уже вложили деньги в Варшаве, как-то держатся, но другие, бедняки, с которыми ты велел делиться в Иванье, теперь вынуждены молить о помощи. И если ничего не изменится, мы разлетимся в разные стороны, словно песчинки от неосторожного дыхания.

Наше положение, вне всяких сомнений, более выгодно, чем когда мы были обычными евреями. Тем, кто получил шляхетский титул – Воловским и прочим, – живется лучше всех, но мало у кого есть деньги на взятку. У Франтишека и его брата – винокуренный завод на Лешно, и теперь он приносит им больше дохода, так как появились новые клиенты. Сметанкес, тот, что от Нуссена, только что открыл лавку кожаных изделий, возит товары из Турции, и я сам видел красивых дам, покупавших у него перчатки. Они справятся. И их ближайшие родственники, как, например, Рудницкие или Лянцкоронские, не знаю, какую фамилию они в конце концов выбрали. Хотя муж Хаи, Хирш, постарел и болеет. Хая – настоящая дама, мы стараемся ей помогать, но вообще все эти тяготы не для нее. Хорошо, что дочки у нее мудрые и предприимчивые.

Воловские сразу же отдали детей в монастырские школы, хотят, чтобы те выросли не торговцами, а офицерами и юристами. Уговаривают и других последовать их примеру, но не всем это по карману. Как ты и велел, мы женим своих детей между собой, вот, Франтишек Воловский женил недавно сына Енджея на дочери своего брата Яна, не помню, как зовут девушку. Однако свадьбу пока сыграют только по-нашему, потому что, согласно польским законам, они несовершеннолетние и не могут вступать в брак.

Хана постоянно добивается свидания с тобой, ты, наверное, знаешь об этом из ее писем. Очень помогает ей тетка, то есть Коссаковская, обещавшая добиться аудиенции у самого короля, но когда король приедет в Варшаву, неизвестно.

Я стараюсь утешить Хану после смерти Эммануила, но она меня не любит. Общается со Звежховскими, которые очень опекают маленькую Авачу. Тетка Коссаковская относится к Хане как к родной дочери. Собирается поселить ее где-то на своих землях, всем обеспечить, а Аваче дать хорошее образование. Выполняет любые капризы малышки. Не беспокойся о ней, это умная девочка,