дела, наших людей нанимает. Многие наши в Кобылке осели, во владениях епископа Залуского, но все несчастные и покинутые. Мы каждый день по тебе плачем, Яков.

– Плачьте. Постарайтесь через Моливду попасть к королю.

– Он в Ловиче у примаса сидит…

– Тогда постарайтесь к примасу!

– Он, Моливда, больше не с нами. Свернул с нашего пути. Он уже совсем не тот, что прежде.

Яков надолго умолкает.

– А ты где?

– Я в Варшаве, дела идут хорошо. Все хотят в Варшаву, там детей можно учить. У твоей Авачи двое учителей, Коссаковская наняла. Французскому ее обучают… Мы хотим ее к себе взять. Я и Марианна.

Где-то в соседнем дворе зажигается свет, а внизу появляется Рох, хватает Воловского за полы черного плаща и толкает к воротам:

– Хватит. Хватит уже.

– Я подожду до завтрашнего вечера, напиши письмо для наших, Рох мне передаст, я отвезу. Пиши по-нашему. Назначь меня своим заместителем. Ты ведь мне доверяешь.

– Теперь я никому не доверяю, – говорит Яков, и голова в окошке исчезает.

Вот и все, чего добился Шломо Воловский во время встречи с Яковом. На следующий день он идет к иконе Божьей Матери. Шесть часов утра, встает солнце, день будет погожий, небо красивого розового цвета, серебристый туман поднимается над полями, а в монастырь волнами льются запахи сырости и аира. Шломо стоит среди других людей, в сонной толпе. Когда раздаются звуки трубы, люди падают на холодный пол, на колени, ниц. Воловский тоже, он лбом чувствует холод плит. Серебряный затвор медленно поднимается, и вдалеке Шломо видит маленький прямоугольник с едва очерченным силуэтом и черным лицом. Женщина рядом начинает рыдать, а следом за ней почти все остальные. Воловского в этой толпе тоже охватывает волнение, которое усугубляется пьянящим запахом майских цветов и человеческого пота, тряпок и пыли. Все утро он убеждает Казимежа, чтобы тот еще немного послужил Господину, пока кто-нибудь его не сменит. Во второй половине дня Рох сует ему письмо, написанное на древнееврейском, свернутое кое-как, точно самокрутка. Сразу после полудня Шломо Франтишек Воловский покидает монастырь, оставив Казимежу некоторую сумму и передав в руки настоятеля крупное пожертвование.

Upupa dicit[176]

Через несколько дней в монастырь присылают ящик с вещами для Якова. Он даже не знает, кто привез посылку. Сначала сундук целый день стоит у настоятеля, там его тщательно проверяют. Монахи осматривают одежду, турецкий платок, кожаные туфли на меху, нижнее белье из тонкого полотна, сушеный инжир, финики, шерстяное одеяло, пуховую подушку в желтой камчатой наволочке. Есть также писчая бумага и перья превосходного качества, настоятель таких никогда в жизни не видел. Он долго размышляет над содержимым ящика – не знает, можно ли разрешить узнику забрать все эти сокровища. Вроде бы он не обычный заключенный, но такая роскошь в месте, где монахи живут в высшей степени скромно… не чересчур ли? Поэтому настоятель то и дело подходит к ящику и разворачивает тонкую шерстяную шаль, почти без орнамента, но столь нежную, что напоминает шелк. А инжир! На мгновение оставшись один и оправдываясь перед самим собой, что это только ради проверки, настоятель берет один плод и долго держит во рту, так что набирается слюна и вместе со вкусом инжира льется в желудок, переполняя все тело наслаждением – неправдоподобная сладость. До чего же хорош этот инжир, пахнущий солнцем, не такой твердый, как тот, что монастырь недавно закупил в небольшом количестве у еврейского торговца, который здесь, в предместье, держит лавку с пряностями.

Настоятель также обнаруживает две книги, к которым протягивает руку подозрительно, чуя присутствие каких-то еретических трактатов – вот уж чего он точно не пропустит. Но взяв книги в руки, с удивлением обнаруживает, что первая написана по-польски, причем ксендзом. Он никогда не слыхал такого имени: Бенедикт Хмелёвский, но это и понятно, ведь у него нет времени на светское чтение, а это книга для простых людей, не духовная, не молитвенник. Вторая – прекрасно иллюстрированное издание «Orbis Pictus» Коменского: каждое слово приводится на четырех языках – так легче учить. А поскольку заключенный сам ему говорил, да и нунциатура на это намекала – хорошо бы обучить узника польскому языку, так пускай учится по Коменскому и по этим «Новым Афинам». Он сам, листая первый том, с интересом читает на случайно открывшейся странице: Upupa dicit.

Ris 552. Comenius

Интересно, думает настоятель. Может пригодиться в жизни. Такие сведения в его монастырских книгах отсутствуют. Он не знал, что такое Upupa dicit.

О том, как Яков учится читать и откуда взялись поляки

Занятия решили проводить в помещении, предоставленном по просьбе настоятеля капитаном стражи. Принесли столы и два табурета. Есть также графин с водой и две солдатские кружки. Еще узкая кровать и лавка. Из каменной стены торчат крюки, на которые вешают одежду. Два небольших окна пропускают мало света, и всегда холодно. Каждый час надо выходить на улицу, чтобы согреться.

Учитель – брат Гжегож, спокойный монах средних лет, терпеливый и жизнерадостный. При каждой грубой ошибке, допущенной Яковом, при каждом искаженном узником слове щеки его краснеют – то ли от подавляемого негодования, то ли от стыда. Уроки начались с «Бог в помощь» – это трудно выговорить и трудно написать. Потом писали «Отче наш», наконец перешли к простым диалогам. Поскольку польских книг в монастыре нет, а латинские им ни к чему, Яков принес монаху свою – ту, которую ему прислали, а именно «Новые Афины» Бенедикта Хмелёвского. Брат Гжегож в эту книгу просто влюбился и теперь потихоньку одалживает ее у Якова – вероятно, мучаясь угрызениями совести – под тем предлогом, что ему надо выбрать текст для следующего урока.

Занятия проходят каждый день после утренней службы, на которой Якову разрешено присутствовать. Брат Гжегож вносит в воняющую сыростью башню запах ладана и прогорклого масла, которым разводят краски; на его пальцах часто обнаруживаются разноцветные пятна, поскольку в капелле начали красить стены и брат Гжегож помогает смешивать краски.

– Как вы поживаете, любезный пан? – монах всегда начинает беседу одной и той же фразой, которую произносит, усаживаясь на табуретку и раскладывая перед собой бумаги.

– Неплохо, – отвечает Яков. – Я с нетерпением ждал брат Гжегож.

Выговорить это имя нелегко, но к маю Яков делает это почти идеально.

– Брата Гжегожа, – поправляет монах.

Они начинают с десятой главы, «О Царстве Польском».

В Сарматии драгоценной жемчужине подобно ЦАРСТВО ПОЛЬСКОЕ, из Славянских Народов самое достославное. Польша