крепости, с двумя узкими оконцами. Монахи поставили здесь койки (кажется, они и сами на таких спят), принесли матрас, набитый свежим сеном, маленький столик и лавку. Есть еще фарфоровый горшок, весь щербатый – так что можно пораниться. Во второй половине дня появляется еще один матрас, для Казимежа. Казимеж, то ругаясь, то стеная, распаковывает вещи и скудные припасы, но о том, чтобы его пустили на монастырскую кухню, не может быть и речи. Его отправляют в другую, для прислуги, – там только очаг, на котором можно готовить.

У Якова несколько дней жар, он уже не поднимается со своей койки. Поэтому Казимеж требует у отцов-паулинов свежего гусиного мяса, а в кухне заимствует горшок – своей посуды у него нет. Готовит на примитивном очаге мясо и поит Якова бульоном, целый день, по глоточку. Настоятель снабжает их хлебом и старым, крошащимся сыром; обеспокоенный здоровьем заключенного, он добавляет к этому бутылку крепкого алкоголя – велит разбавлять горячей водой и использовать как согревающее средство. В конце концов все достается Казимежу, который оправдывает себя тем, что должен сам быть в хорошей форме, чтобы суметь позаботиться о Якове; Яков, впрочем, и слышать об алкоголе не желает, пьет только бульон, и ему делается лучше. Однажды Казимеж просыпается утром, когда отцы, шаркая ногами, идут на молитву. Бледные рассветные лучи проникают в комнату через маленькое окошко, и Казимеж видит, что Яков не спит – глаза у него открыты – и он смотрит на повара невидящим взглядом. Казимеж вздрагивает.

Весь день взгляды стражников следуют за Казимежем. Стражники тут странные – старые и увечные, один без ноги, на деревянном костыле, но носит мундир и на плече у него висит мушкет. Он изображает из себя бывалого вояку, выпячивает грудь, хотя на месте пуговиц – обтрепанные дырки, а швы на рукавах кое-где распороты. На шее висит кошель с табаком.

– Что это за войско? – спрашивает Казимеж, с отвращением кривя губы. Но стражников побаивается. Он понял, что за табак с вояками можно договориться о чем угодно, поэтому скрепя сердце отдает свой; таким образом удается раздобыть и горшок, и дрова.

Один из этих вояк, почти беззубый, в застегнутом на все пуговицы изношенном мундире, однажды усаживается рядом с Казимежем и начинает беседу:

– Парень, а твой хозяин – он кто?

Казимеж не знает, чтó говорить, но, поскольку тот принес решетку для очага, чувствует себя обязанным что-то ответить.

– Большой человек.

– Да это мы видим, что большой. Но почему он сидит здесь?

Повар только пожимает плечами. Он и сам не знает. Все на него смотрят, он чувствует на себе их взгляды.

Этот беззубый и самый жадный до денег старик – Рох. Он часами не отходит от Казимежа, пока тот готовит под открытым небом пищу. Сырые дрова немилосердно дымят.

– Что ты такое варишь, парень? У меня от запаха кишки скручиваются, – начинает Рох, набивая трубку.

Казимеж говорит, что его хозяин любит турецкую кухню и турецкие специи. Все очень острое – он показывает лежащие на ладони маленькие сухие перчики.

– Откуда ж ты турецкую кухню знаешь? – безразлично спрашивает вояка, выясняет, что с валашской и турецкой кухней Казимеж знаком с детства, и к вечеру об этом говорит уже весь гарнизон. По вечерам те, кто не в карауле, спускаются в город и, согреваясь разбавленным дешевым пивом, сплетничают. Кое у кого здесь имеется родня, но таких можно пересчитать на пальцах одной руки. Остальные – одинокие старые мужчины, побитые в сражениях, с нищенским довольствием, нахлебники при отцах-паулинах. Иногда, когда приезжает с паломничеством кто-нибудь из сильных мира сего, они не стесняются, переложив оружие в другую руку, протягивать ладонь за милостыней.

На Пасху, после многочисленных петиций и просьб, Якову удается добиться разрешения на прогулки по монастырской стене. Раз в неделю. Теперь этого воскресного моциона ждут все вояки. О, вот и он. Еврейский пророк, высокая темная сгорбленная фигура. Яков шагает по стене туда-сюда, с какой-то порывистостью разворачивается и устремляется в другую сторону, чтобы, уперевшись там в невидимую стену, кинуться обратно. Точно маятник. По нему можно часы проверять. Именно так Рох и поступает – проверяет часы, которые получил от выкреста. Это самая ценная вещь, какая у него имелась за всю его жизнь, и Рох жалеет, что это случилось только теперь. Будь у него часы двадцать лет назад… Рох воображает, как в парадном мундире он входит в корчму, полную товарищей по оружию. Теперь он может быть уверен, что за эти часы ему устроят достойные похороны, с деревянным гробом и громким салютом.

Рох смотрит на заключенного спокойно, без всякого сочувствия – привык к перипетиям людских судеб; а самому ему вышла сплошная выгода. Последователи этого пророка-выкреста обеспечивают своего Господина хорошей пищей и тайком передают в монастырь деньги, хотя это строго запрещено. В монастыре многое запрещено, и тем не менее все это там имеется: и вино, валашское и мадьярское, и водка; даже на табак закрывают глаза, так что запреты все равно не действуют. Вернее, они действуют только поначалу, а потом человеческая природа своим длинным пальцем начинает проверчивать в них дырочку, сначала маленькую, потом, не встретив сопротивления, она все увеличивается, пока не превосходит свою противоположность. Вот что происходит с любым запретом.

Например, настоятель уже много раз запрещал воякам попрошайничать на паперти. И они действительно переставали это делать, но спустя несколько дней – хотя никто не попрошайничал – чья-нибудь рука, одна, на мгновение протягивалась в сторону паломников. Через некоторое время к ней присоединялись другие, их становилось все больше, потом к протянутым рукам присовокуплялось бормотание: «Христа ради».

Флагелланты[174]

Через несколько дней теплеет, и у монастырских ворот моментально начинают толпиться старики, которые съезжаются сюда отовсюду. Некоторые прыгают на одной ноге, второй – культей – размахивая, словно это огромный член: зрелище неприятное и какое-то неприличное. Другие указывают паломникам на свои пустые глазницы – казаки выкололи глаза. При этом поют длинные, меланхоличные песни, слова которых так свалялись от вечного перекатывания в их беззубых ртах, что сделались неузнаваемы. У них спутанные, давно не стриженные волосы и рваная одежда, ноги обернуты серыми дырявыми тряпицами. Они протягивают за подачкой костлявые руки; чтобы всех оделить, потребовались бы полные карманы мелкой монеты.

Яков сидит у самого окошка, подставив лицо солнцу. Пятно света как раз такого размера, чтобы прикрыть его, подобно яркому носовому платку. На валу, напротив окна, сидит Рох и тоже наслаждается ранним весенним теплом; ему достается больше солнечных