сереет, серое делается черным, черное исчезает в бездне, открывающейся человеческому взору. Она повсюду, под каждой вещью, какие только есть в мире.

Городок стоит на левом берегу Варты и смотрит на гору, на монастырь. Несколько десятков домов – низких, уродливых, сырых – обрамляют прямоугольную рыночную площадь и образуют несколько улочек. Рынок почти пуст, неровную, волнистую брусчатку немного подморозило, и она кажется покрытой блестящей глазурью. О вчерашней ярмарке напоминают лошадиный помет, раздавленное сено и еще не убранный мусор. Большинство домиков имеют двойные двери, припертые железными чушками, что означает, что в них торгуют, хотя трудно догадаться, чем именно.

Минуют четырех женщин, баб, закутанных в клетчатые шерстяные шали, из-под которых торчат яркие пятна фартуков и чепцов на головах. Пьяный мужчина в расхристанной крестьянской сермяге покачивается и хватается за балки пустого ларька. На площади путники сворачивают направо, на тракт, ведущий к монастырю. Его становится видно сразу, как только они выезжают на открытое пространство: высокая колокольня, как выстрел прямо в небо, угроза. Дорога обсажена липами: сейчас они, голые, аккомпанируют этой устремленности вверх, словно сопрано – мощному басу.

Внезапно слышится прерывистое нестройное пение – это группа паломников, быстро шагающих по направлению к городу. Поначалу пение кажется просто шумом, гулом, но постепенно можно различить слова и отдельные высокие женские голоса, сопровождаемые рокотом двух-трех мужских: «Под Твою защиту прибегаем, Пресвятая Богородица».

Запоздавшие паломники проходят мимо, тракт снова пустеет. Чем ближе они к монастырю, тем яснее становится, что это крепость, форт, крепко сидящий в скале, приземистый, четырехугольный. За монастырем, у самого горизонта, вдруг открывается кроваво-красная полоска неба.

Яков уже раньше просил конвой снять с него кандалы, и как только выехали за пределы Варшавы, его просьба была исполнена. В экипаже с Яковом сидит офицер, капитан. Поначалу он пристально разглядывал заключенного, но тот не соизволил на него посмотреть, устремив взгляд в крошечное окошко, которое потом пришлось заслонить из-за сквозняка. Офицер сделал попытку заговорить, но Яков не ответил. В результате единственным намеком на человеческое участие стало то, что капитан угостил заключенного табаком, и вскоре из двух трубок поплыли облачка дыма.

Вооруженная охрана не знает точно, кто он такой – этот узник; поэтому на всякий случай конвоиры проявляют особую бдительность, хотя он не похож на человека, собирающегося сбежать. Мужчина бледен и, вероятно, болен: под глазами большие темные круги, на щеке синяк. Он слаб, ноги плохо держат, кашляет. Когда во время остановки узник хочет помочиться, ему требуется помощь – повар поддерживает его за плечи. Заключенный сидит, забившись в угол экипажа, дрожит. Казимеж, этот самый повар и лакей в одном лице, постоянно поправляет на нем шубу.

Когда они въезжают в монастырский двор, совершенно пустой, уже темно. Ворота открывает какой-то старый оборванец, который тут же исчезает. Уставшие лошади замирают, превращаются в громоздкие тени, от которых идет пар. Через довольно продолжительное время слышится скрип двери, чьи-то голоса, затем появляются монахи с факелами, удивленные и смущенные, словно их поймали на каком-то непотребстве. Они провожают Якова и Казимежа в пустую приемную с двумя деревянными скамейками, но никто, кроме Якова, не садится. Ждать приходится довольно долго – идет служба. Откуда-то доносятся мужские голоса, распевающие гимны, они то кажутся мощными и легко проникают сквозь толщу стен, то слабеют, а потом вдруг наступает тишина, будто певцы молча готовят какой-то заговор. И снова пение. Это повторяется несколько раз. Капитан зевает. Пахнет влажным камнем замшелой стены и чуть-чуть ладаном – вот ароматы этого монастыря.

Настоятель напуган состоянием Якова. Он прячет ладони в рукава светлой шерстяной рясы, манжеты которой испачканы чернилами. Читает письмо из Варшавы неправдоподобно долго – видимо, отыскивает между словами подходящие места, где можно остановиться и подумать, как со всем этим поступить. Он ожидал увидеть строптивого еретика, от которого по каким-то причинам нельзя было избавиться более простым и решительным образом, поэтому приготовил ему келью в монастырской темнице; она никогда не использовалась, по крайней мере на памяти настоятеля. Но в письме четко говорится об «интернировании», а не «заключении». Впрочем, этот человек, чьи руки скованы цепями, ничуть не похож на злодея и еретика; одет прилично, скорее как иностранец, армянин-путешественник, валашский господарь, заблудившийся в ночи и случайно оказавшийся в этом святом месте. Настоятель вопросительно смотрит на капитана стражи. Потом переводит взгляд на испуганного Казимежа.

– Его повар, – говорит капитан; это первая фраза, которая звучит в этой комнате.

Настоятеля зовут Ксаверий Роттер, он исполняет свои функции всего четыре месяца и не знает, как быть. Эта сизая щека… «Его что, били?» – хочет спросить настоятель. Наверное, все делали правильно, порой необходимо определенное телесное давление, он вовсе не хочет это оспаривать, но сам факт ему неприятен. Настоятель брезгует насилием. Он пытается заглянуть мужчине в лицо, но тот низко опустил голову. Настоятель вздыхает и велит пока перенести скромные пожитки узника в офицерскую комнату в угловой башне; ею никто не пользуется. Брат Гжегож сейчас принесет матрас, горячую воду и, может, что-нибудь поесть, если на кухне осталось.

Назавтра настоятель заходит к заключенному, но пообщаться не удается. Повар пытается переводить, но, поскольку сам говорит по-польски с трудом, отец Ксаверий не знает, сумеет ли этот странный узник понять, что намерения у него самые добрые. Мужчина какой-то осовелый, отвечает только «да» и «нет», так что настоятель более не пристает к нему и облегченно уходит. Позже, у себя в келье, он еще раз просматривает лежащее на столе письмо:

Человек, которого мы препоручаем отеческой заботе Церкви и отдаем под опеку Ясногорского монастыря, не опасен в том смысле, в каком опасен бывает обычный преступник: напротив, Вам, Отец, он будет казаться спокойным и добрым, хотя, вероятно, чужим и отличным от людей, с которыми Вы обыкновенно общаетесь… Будучи евреем, родившимся на Подолье, он вырос в чужом турецком краю и полностью перенял язык и обычаи чужеземцев…

Дальше кратко рассказывается история узника, а в конце звучит эта угрожающая формулировка, от которой в животе настоятеля возникает какая-то неприятная дрожь: «он считал себя Мессией». И – заключение:

Поэтому мы не рекомендуем вступать с ним в более тесный контакт. И при интернировании его следовало бы максимально изолировать и относиться как к особому обитателю монастыря, потому что время ареста не ограничено и никакие обстоятельства не должны изменить сей факт.

От последней фразы настоятеля вдруг охватывает ужас.

Как выглядит тюрьма Якова

Это помещение у самой башни, в сущности, в стене