лучей, чем узнику. Неудобные ботинки он скинул, онучи размотал – теперь голые белые ноги с черными ногтями смотрят прямо в светлое небо. Рох вытаскивает табак и осторожно, медленно набивает трубку.

– Эй ты, еврейский пророк, живой? – спрашивает он, повернувшись к окну.

Удивленный Яков открывает глаза. Доброжелательно улыбается.

– А то говорят, что ты еретик, хоть и не Лютер, но еврейский Лютер, и лучше держаться от тебя подальше.

Яков не понимает. Смотрит, как вояка закуривает трубку, и все у него внутри переворачивается – он бы тоже покурил, но табака нет. Рох, должно быть, чувствует его взгляд, потому что протягивает в его сторону руку с трубкой, но, конечно, не может ничего передать, потому что их разделяет несколько метров.

– Всяк курить хочет, – бормочет стражник себе под нос.

Через некоторое время он приносит Якову маленький узелок, в нем – табак и трубка, простая, крестьянская. Кладет на каменную ступеньку и, хромая, уходит.

На протяжении всего Великого поста каждую пятницу в монастыре появляются капуцины. Процессия выходит из городка. Один, придерживая руками, несет на лбу большой крест с фигурой распятого Христа, столь реалистичной, что при одном взгляде кровь стынет в жилах. Капуцины одеты в грубую мешковину, на спине проделано отверстие, чтобы больнее бичевать себя. Это отверстие можно прикрыть клапаном. На головах у них угловатые мешки с отверстиями для ушей и глаз, отчего капуцины напоминают каких-то зверей или духов. С каждым ударом черных посохов монахов, возглавляющих и замыкающих процессии, все ложатся на землю, молятся, затем поднимают клапаны на спинах и начинают себя бичевать. У одних кнуты с ремнями, у других – с проволокой, с острыми металлическими звездочками на концах, призванными разрывать плоть. Когда такая звездочка касается кожи, на собравшихся вокруг зевак зачастую брызгает кровь.

В Страстную пятницу в монастыре делается шумно. Едва рассветает и ворота открываются, одна за другой накатывают волны серо-коричневой толпы, словно земля, едва успевшая прийти в себя после зимы, серая и полузамерзшая, выталкивает этих людей, как полугнилые клубни. В основном это крестьяне в толстых войлочных штанах, в сермягах не поддающегося описанию цвета, с всклокоченными волосами, и их жены в плотных сборчатых юбках, в платках, перетянутые пополам фартуками. Наверное, дома у них спрятано праздничное платье, но в Страстную пятницу следует извлечь на свет божий все убожество и уродство мира. А его столько, что обычное человеческое сердце не сумело бы вынести, кабы не поддержка того тела на кресте, что принимает на себя всю боль творения.

О том, что это время особенное, свидетельствуют появляющиеся в толпе одержимые, которые кричат ужасными голосами, или безумцы, которые говорят на многих языках одновременно, так что ничего невозможно разобрать. Также попадаются экзорцисты, бывшие священники в рваных рясах, с мешками, полными реликвий, которые они кладут на головы одержимых, изгоняя таким образом бесов.

В этот день настоятель позволяет Якову под бдительным взором Роха выйти на вал и наблюдать за этим мутным человеческим водопольем. Вероятно, он надеется, что процессия произведет на узника впечатление и смягчит его недостаточно католическую душу.

Ris 543. Jasna Gora

Лишь спустя некоторое время глаза Якова привыкают к солнечному свету и букету весенних красок. Они подвижны, впитывают в себя движение людей, и Якову кажется, что толпа бродит, пузырясь, как закваска. Его глаза жадно рассматривают детали, ведь последние несколько недель перед ними были лишь камни стены и крошечный мир, видимый из окна. Теперь, с вала, они осваивают новые богатства – колокольню, величественный монастырь и стены, которые все это окружают. Наконец взгляд скользит по головам паломников, по крышам и стенам монастырских строений и охватывает всю панораму: чуть волнистый ландшафт, серая и печальная равнина, простирающаяся до огромного горизонта, усеянная деревнями и городами, самый крупный из которых – Ченстохова. Рох объясняет Якову, отчасти словами, отчасти жестами, что название происходит от того, что здешняя святыня часто прячется[175] от глаз грешников и приходится напрягать глаза, чтобы разглядеть ее среди пологих холмов.

Икона, которая скрывает, а не раскрывает

В этот день Якову впервые разрешают присоединиться к толпе перед иконой. Он боится, но не иконы, а этих людей. Толпу образуют паломники – взволнованные, потные, со свежевыбритыми лицами и приглаженными волосами; крестьянки – разноцветные, пестрые; мещанки с раскрасневшимися щеками и их мужья в парадной одежде, в желтых кожаных башмаках. Что у него с ними общего? Яков возвышается почти над всеми, смотрит поверх голов на толпу, которая кажется ему ужасающе чужой.

В капелле множество картин и вотивных даров. Якову только что объяснили, что это приношения монастырю, в основном в виде больных членов тела, которые исцелила Божья Матерь. Есть также деревянные ноги и костыли, оставленные после чудесных исцелений, и тысячи серебряных, золотых или медных сердец, печенок, грудей, ног и рук, будто части расчлененных существ, которые икона соберет воедино и починит.

Толпа молчит, слышатся только отдельные покашливания, которым своды капеллы придают торжественности. Вырывается лишь невнятный крик одержимого, который более не в силах выносить ожидание.

Вдруг начинают звонить колокола, а потом барабаны бьют так громко, что Якову хочется закрыть уши руками. Толпа, словно от внезапного удара, с грохотом и вздохами опускается на колени, а потом падает ниц – кто найдет место, а кому не хватит, те корчатся на полу, напоминая комья земли. И вот уже пронзительно, как еврейские шофары, трубят трубы, воздух вибрирует – шум чудовищный. Что-то странное повисает в воздухе, так что сердце сжимается от страха, но это не страх, а нечто большее, что передается Якову, и он тоже падает ниц, на пол, истоптанный грязными крестьянскими башмаками, и здесь, на полу, этот шум вроде бы тише и легче выдержать спазм сердца, внезапно заставивший его согнуться пополам. Теперь по телам, покрывшим пол часовни, должен пройти Бог. Однако Яков ощущает только вонь лошадиного навоза, вероятно, принесенного сюда на подошвах ботинок и забившегося в трещины между плитами, и вездесущий в это время года дух сырости, особенно неприятный в сочетании с запахом шерсти и человеческого пота.

Яков поднимает глаза и видит, что узорчатое покрывало сдвинулось и икона почти открыта, он ждет, что оттуда блеснет какой-то свет – ослепительный, невыносимый для человеческих глаз, но обнаруживает только две темные фигуры на фоне серебряного пятна. Лишь спустя мгновение он понимает, что это лица – женщины и ребенка, темные, непроницаемые, словно вынырнувшие из глубочайшего мрака.

Казимеж зажигает сальную свечу – их прислали