невесты устраивают вторую свадьбу – свою, понятную. Ладони тянутся друг к другу, нервы успокаиваются: все, держась за руки, становятся в круг, и к потолку квартиры на Лешно поднимается молитва на языке, которого ни Песеле, ни ее молодой муж уже не понимают, шепотом, таинственным и вечным.

Песеле-Марианна, подобно другим, склоняет голову, мысли уносятся далеко отсюда, к Енте, оставшейся в пещере под Королёвкой. Она не может об этом не думать. Правильно ли они поступали, когда несли крошечное тело в глубь коридоров, словно против течения времени, к черному каменному истоку? Что можно было сделать иначе? Перед отъездом Песеле оставила Енте орехи и цветы. Накрыла ее вышитым покрывалом – оно было приготовлено к свадьбе, но Песеле подумала, что раз Енте суждено тут остаться, то пускай она присутствует на свадьбе через покрывало. Оно из розовой камки, с белыми кистями и расшито белыми шелковыми нитками. Марианна вышила птицу – аиста со змеей в клюве, стоящего на одной ноге, вроде тех, что прилетают в Королёвку на заливные луга и важно разгуливают по траве. Она поцеловала прабабушку в щеку, та, как всегда, оказалась прохладной и свежей. Сказала на прощание: «Он покроет тебя своими перьями, Ента, и ты будешь под его крыльями. Его правда будет твоим щитом, как сказано в Псалме 91». Песеле хорошо знает, что аист со змеей в клюве пришелся бы Енте по душе. Его большие сильные крылья, его красные ноги, его пух, его исполненная достоинства походка.

Теперь, во время этой второй свадьбы, двуименная Песеле-Марианна вспоминает также свою одноименную сестру Фрейну, которую любит больше всех прочих братьев и сестер и которая осталась в Королёвке с мужем и детьми. Обещает себе, что весной непременно снова навестит ее и будет делать это каждый год; клянется собственной могилой.

Ента, которая видит это из-под крыла аиста, как всегда, заранее знает, что эту клятву Песеле придется нарушить.

О том, как Ента измеряет могилы

Взгляд Енты витает также над Ченстоховой, небольшим городком, притулившимся к холму, над которым царит Мадонна. Но Ента видит только крыши: аккуратные кровли Ясногорского монастыря, которые недавно покрыли новенькой черепицей, а ниже – убогие крыши хибар и домиков, крытые гонтом.

Небо сентябрьское – холодное и далекое, солнце медленно делается оранжевым; еврейские женщины из Ченстоховы договорились встретиться по дороге к еврейскому кладбищу, сейчас они как раз стекаются туда, те, что постарше, в плотных юбках, переговариваются вполголоса, поджидая друг друга.

В страшные дни между Рош ха-Шана и Йом-кипур совершается Кварим месн – измерение могил. Женщины измеряют кладбища при помощи веревок; потом веревку наматывают на катушку и используют для изготовления свечных фитилей; кое-кто еще на ней гадает. Все бормочут молитву себе под нос, в своих широких сборчатых юбках, к которым цепляются колючки ежевики и которые с шелестом задевают сухие желтые листья, они напоминают ведьм.

Ента и сама когда-то мерила могилы, убежденная, что это долг каждой женщины – измерить, сколько места осталось для мертвых (и осталось ли вообще), прежде чем рожать новых живых. Своего рода женская бухгалтерия; впрочем, со счетами женщины всегда управляются лучше мужчин.

Но зачем измерять могилы и кладбища? Ведь в могилах покойников нет – Ента узнает об этом лишь сейчас, а ведь в свое время погрузила в воск тысячи фитилей. Могилы нам совершенно ни к чему, поскольку мертвые их игнорируют и блуждают по свету; они повсюду. Ента видит их постоянно, будто сквозь стекло: даже очень захоти, сама она к ним войти не может. Где это? Трудно сказать. Они глядят на мир, словно через окошко, рассматривают его и чего-то постоянно от этого мира требуют. Ента пытается понять, чтó означают эти гримасы, эти жесты, и в конце концов догадывается: мертвые хотят, чтобы о них говорили: этого они жаждут, этим питаются. От живых им требуется внимание.

И еще одну вещь видит Ента – что это внимание распределено несправедливо. Об одних людях говорят без конца, произносят о них множество слов. О других же не промолвят и словечка. Эти, другие, в конце концов угасают, отходят от окошка, исчезают где-то вдалеке. Их очень много, десятки миллионов позабытых напрочь, никто не знает, что они жили на земле. От них ничего не осталось, поэтому они быстрее освобождаются и уходят. Может, это и хорошо. Ента бы тоже ушла, если бы могла. Если бы ее по-прежнему не держало то могущественное слово, которое она проглотила. Уже нет ни бумаги, ни кусочка шнурка, все разложилось, мельчайшие частицы света впитались в материю. Осталось только это слово – словно камень, которым легкомысленно привязал ее Элиша Шор.

Сам старик Шор недавно скончался, и Ента видела, как он прошел совсем рядом – великий мудрец, отец пяти сыновей и одной дочери, дед множества внуков, теперь размытая полоска. Видела она и маленького ребенка – тот тоже поспешно проскользнул мимо. Это был маленький Эммануил, сынишка Якова и Ханы, ему едва исполнился год.

Письмо, в котором об этом сообщалось, передал Якову Казимеж. Хана написала его по-турецки, обтекаемо, словно бы по большому секрету. А может, стыдясь того, что с ними это произошло? Ведь им не пристало умирать. Яков читает письмо несколько раз. Каждый раз встает и начинает ходить по комнате. Из письма выпадает маленький листок, криво отрезанный, на нем красной краской нарисован какой-то зверь. Похоже на лохматого песика. Внизу написано: Рутка. Яков догадывается, что это от дочери, и лишь теперь горло у него перехватывает и на глаза наворачиваются слезы. Но он не плачет.

Письмо Нахмана Яковского Господину в Ченстохову

А вот другое письмо выводит Якова из себя. Тон его раздражает с первых же слов; Яков так и слышит голос Нахмана – плаксивый, жалобный, напоминающий собачий скулеж. Будь Нахман здесь, Яков отвесил бы ему оплеуху и смотрел, как из носа течет кровь. Хорошо, что он не позволил этому предателю подойти к окну, когда тот сюда явился.

…Яков, меня ведь теперь зовут Петр Яковский, и это имя – свидетельство того, насколько я – твой. У меня сердце разрывалось, когда я стоял здесь, так близко, не имея возможности тебя увидеть и услышать. Мне пришлось утешаться мыслью о том, что ты совсем рядом и что мы дышим одним и тем же воздухом, раз я подошел вплотную к этой высокой стене, отделяющей твою тюрьму от города. Она казалась мне настоящей стеной плача. Я опечален твоей серьезной болезнью