А Плутарх (жизнеописание Марцелла) замечает, что так мыслили сами суровые лакедемоняне и что наибольшую жертву приносил тот, кто достигал цели хитростью, а не открыто военной силой. Он же сообщает, что Лисандр[1161] достиг многого, «преимущественно пускаясь на разнообразные военные хитрости». И в похвалах Филопомену он указывает, как тот, наставленный учением критян, простые и великодушные обычаи войны сочетал с хитростями и грабежами. У Аммиана Марцеллина имеется такое изречение: «Не проводя разницы между доблестью и хитростью, следует одобрять всех за удачный исход войны».

3. Римские юристы одобряют хитрости, предпринимаемые против врага (D l. I de dolo), а также утверждают, что неважно, силой или же хитростью кто-либо избежит власти врага (L. Nihil. D. de captivis). «Хитрость не заслуживает порицания, именно хитрость военная», – замечает на песнь пятнадцатую «Илиады» Евстафий. Среди богословов Августин заявляет: «Когда предпринимается справедливая война, для справедливости безразлично, сражаются ли открыто силой или с помощью хитростей» («На Иисуса Навина», вопр. X). И Златоуст говорит, что великую славу заслужили императоры, которые одерживали победы хитростью («О священстве», кн. I).

4. Однако нет недостатка во мнениях, в которых дается обратный совет; некоторые из таких мнений мы приведем ниже. Постановка данного вопроса находится в зависимости от того, всегда ли хитрость относится к роду зол, по отношению к которым имеет место положение о том, что не следует делать зло ради добра, или же оно относится к числу таких зол, которым не свойственна исключительная порочность по самой их природе, но которые случайно могут причинять и добро.

VII. Хитрость в акте отрицательном сама по себе не запрещена

Тут нужно заметить, что один вид зла состоит в отрицательном деянии, другой вид – в деянии положительном. Я распространяю понятие хитрости также на отрицательные акты, по примеру Лабеона, который относит к хитрости, хотя и не злостной, использование лицемерия, своего или чужого (L. I, Dolum malum. D. de Dodo malo). Без сомнения, слишком упрощенно сказано Цицероном, что из всего в жизни наиболее преступны лицемерие и сокрытие («Об обязанностях», кн. III). Так как никто не обязан открывать другим все, что ему известно, и все свои намерения, то, следовательно, не предосудительно по отношению к кому-нибудь в чем-нибудь прибегать к лицемерию, то есть скрывать и таить что-либо. По словам Августина[1162], «следует благоразумно таить истину, каким-либо образом маскируя ее» («Против лжи», гл. X; Фома Аквинский, II, II, вопр. 40, ст. 3, и вопр. 71, ст. 7; Сильвестр, на слово «война», ч. I, № 9).

И сам Цицерон не раз признает («В защиту Милона», «Письма», кн. VII, 9; «В защиту Кн. Планция») необходимость, по крайней мере неизбежность, этого[1163], в особенности же для тех, чьему попечению вверено управление государством. Отличным примером здесь может служить история пророка Иеремии (гл. XXXVIII). Ибо этот пророк на вопрос об исходе осады в присутствии знатных по просьбе царя благоразумно не ответил, избрав, между – прочим, иной, но невымышленный предмет для разговора. Тут уместно напомнить также, что Авраам называет Сару сестрой[1164], то есть, согласно принятому обычно обороту речи, кровной родственницей, скрывая свой брак с ней (кн. Бытие, XX; Фома Аквинский, II, II, вопр. 110, ст. 3).

VIII. Хитрость в акте положительном делится на такую, которая осуществляется путем действий, имеющих неформальное значение, и такую, которая осуществляется путем действий, имеющих формальное значение как бы по соглашению; доказывается, что хитрость первого рода дозволена

1. Обман, состоящий в положительном действии, если он осуществляется с помощью проступков, называется притворством, а если же на словах, то – ложью. Некоторые между этими двумя вещами проводят различие: по их мнению, слова представляют собой естественные знаки мыслей, действия же – не только знаки. Однако правильно другое: слова по самой природе и независимо от человеческой воли, например, при ощущении боли не означают ничего, кроме смутных и нечленораздельных звуков, которым более подходит название самого действия, чем речи. Что же касается того положения, что отличие природы человека от прочих животных составляет способность выражать другим понятия своей души и что для этой цели изобретены слова, то оно верно, но с добавлением, что такое сообщение мыслей возможно не только с помощью одних слов, но и наклонением головы[1165], как у немых (L. Labeo ult. D. de sup. legata). Движение головой имеет нечто общее с самим предметом мысли по природе или же приобретает значение только путем произвольного установления. С кивками головой сходны такие знаки, которые означают не членораздельные звуки речи, как говорит юрист Павел (L. Non figura. D. de obi. et act.)[1166], но самые вещи вследствие какого-нибудь соглашения, как иероглифы, или же чисто произвольно, как у китайцев.

2. Здесь, следовательно, необходимо проводить иного рода различение, подобное тому, какое мы проводили во избежание двусмыслицы в словах «право народов». Ибо мы сказали, что правом народов называется и то, что принято отдельными народами без взаимного обязательства, и то, что включает в себя взаимное обязательство.

Очевидно, как слова, так и жесты и другие указанные знаки изобретены для обязательного взаимного обозначения некоторых предметов, по выражению Аристотеля – «по взаимному соглашению» («О толковании», гл. 4); иначе обстоит дело с прочими вещами. Прочими вещами можно пользоваться, если даже мы предвидим, что другая сторона составит неправильное мнение[1167]. Я говорю о внутренней сущности, а не о чем-либо привходящем. Необходимо привести пример обмана, от которого не последовало никакого вреда[1168], и такой пример, когда самый вред независимо от предположения обмана был дозволен.

3. Пример первого рода встречаем в лице Христа, который по пути в Эммаус перед своими спутниками «сделал вид», что хочет идти далее (Евангелие от Луки, XXIV, 28); если только мы не предпочтем думать, что он действительно хотел идти далее, но был, однако, удержан настойчивыми, просьбами. Подобно этому говорится, что Бог хотел многого, из чего не все сбылось; и в другом месте указывается, что Христос намеревался опередить апостолов, плывших по морю в лодке, коль скоро, по-видимому, он не был бы настойчиво приглашен взойти в лодку (Евангелие от Марка, VI, 48).

Другой пример можно найти у апостола Павла, который совершил обрезание над Тимофеем, прекрасно сознавая, что иудеи это воспримут за признак сохранения силы для потомства Израиля, уже отмененного к тому времени предписания об обрезании, как если бы оно исходило от самих Павла и Тимофея; в действительности же Павел не ставил себе подобной цели, но хотел лишь облегчить себе и Тимофею возможность более близкого общения с иудеями (Деяния св. ап., XVI, 3). Обрезание, поскольку предписание о нем закона божия было отменено, уже более не составляло обязанности в силу установления; но проистекавшее от ошибки временное зло, которое следовало немедленно устранить, было не столь