царским (Евангелие от Луки, XXII, 30), а в другом месте – испитие нового вина в царстве отца (Евангелие от Матфея, XXVI, 25), то ему было достаточно известно, по-видимому, что ими это было понято не иначе как в смысле обещания некоего царства в настоящей жизни; причем они были преисполнены подобной надеждой до самого момента вознесения Христа на небо (Деяния св. ап., I, 6). Он же в других местах обращается к народу с иносказаниями в притчах, чтобы слушатели могли понять его, лишь напрягая так внимание и прилагая такое усердие, как это заслуживало сказанное.

Позднейшим примером того же способа выражения из гражданской истории может послужить Л. Вителлий, к которому приставал Нарцисс, чтобы тот раскрыл ему иносказания своих речей и просто выразил свою мысль; но последний смог извлечь только двусмысленные ответы, допускающие толкование в любом смысле (Тацит, «Летопись», VI)[1174]. Здесь можно привести и следующее изречение евреев[1175]: «Кто умеет пользоваться двусмыслицами, пусть пользуется; кто же не умеет, пусть умолкнет».

3. Может, напротив, случиться, что прибегать к указанному приему речи не только не похвально, но и бесчестно; если, например, достоинство божества[1176] или должная любовь к ближнему[1177], или уважение к высшим, или природа дела, о котором ставится вопрос, требуют полной откровенности в том, что скрывается в душе. Так, при рассмотрении договоров мы сказали, что необходимо высказывать то, что требуется природой договора, в этом смысле не лишне усвоить следующее правило Цицерона: «При заключении договоров нужно устранять всякого рода обман», заимствованное из древнего закона в Аттике: «Никто да не лжет на рынке» (Демосфен, «Против Лептина»). Тут слова «обман», «ложь», по-видимому, приводятся не только в собственном смысле, но также и в значении темных выражений. Сами же мы, когда говорим точно, исключаем сказанное из понятия обмана.

XI. Природа недозволенной лжи имеет форму столкновения с правом другого; что поясняется

1. Итак, для общего понятия обмана требуется, чтобы то, что говорится, пишется, выражается, обозначается жестом, не могло восприниматься иначе, кроме как в том смысле, который расходится с действительным намерением высказывающегося. Необходимо, чтобы к этому более широкому понятию более узкое понятие обмана как чего-то естественно недозволенного присоединяло некоторый собственный отличительный при знак, который, если надлежащим образом рассмотреть самый предмет, по крайней мере согласно с общим мнением народов, как видно, может быть лишь противоречием с существующим и сохраняющим свое действие правом того, кому направлены то или иное слово или знак, поскольку совершенно ясно, что никто не обманывает сам себя, высказывая величайшую ложь. Право я понимаю здесь не как что-либо внешнее для самой вещи, но как нечто свойственное и присущее делу. Ибо это есть не что иное, как свобода суждения[1178], которую должны, понятно, соблюдать говорящие по отношению к своим собеседникам, разумеется, как бы в силу некоторого молчаливого соглашения. Таким образом, это есть то взаимное обязательство, которое люди пожелали заключить одновременно с возникновением речи и сходных с ней знаков; потому что без такого обязательства изобретение их было бы бессмысленным.

2. Нам желательно, чтобы одновременно с произнесением слов существовало и сохраняло силу и указанное право, ибо может случиться, что право существовало, но отменено или же заменено иным, превосходящим правом, подобно погашению долга уплатой или прекращением условия. При этом требуется, чтобы нарушаемое право принадлежало тому, к кому мы обращаемся с речью, а не кому-либо другому; как и в договорах, неправомерность возникает не иначе как вследствие нарушения права договаривающихся сторон. Не лишне здесь, пожалуй, отметить, что Платон («Государство», кн. I) вслед за Симонидом относит правдивость к справедливости и что обман, который запрещен, Священное Писание часто рассматривает как свидетельство или заявление против ближнего, и что сам Августин в природе обмана существенным считает намерение обмануть[1179]. Цицерон также вопрос о правдивости в речах готов отнести к основаниям справедливости («Об обязанностях», кн. I).

3. Однако, по-видимому, указанное нами право может отменяться либо прямым согласием того, с кем мы ведем разговор, как, например, когда кто-нибудь заранее предупредит, что станет говорить неправду, а другая сторона на это согласится молчаливо или иным подобным предполагаемым способом, либо противопоставлением права, которое принадлежит другому лицу и которое согласно суждению всех имеет гораздо большую силу. Если это правильно понять, то нам во многом могут помочь соображения, которые немало послужили нам для согласования разногласий вышеприведенных мнений.

XII. Доказательство дозволенности лжи по отношению к детям и безумным

Во-первых, если ребенку или безумному сообщается что-либо имеющее ложный смысл, то тут, однако, нет обмана. Так, согласно общему мнению людей считается дозволенным

Забавлять неосмысленный возраст дитяти (Лукреций).

И Квинтилиан сказал о детях: «Для их пользы мы измышляем многое». Дело в том, что так как у детей и безумных не имеется свободы суждения, то у них нельзя и нарушить такую свободу.

XIII. Или когда вводится в заблуждение тот, к кому речь не обращена или кого дозволено обманывать, не прибегая к словам

1. Во-вторых, всякий раз, когда речь обращается к тому, кто не поддается на обман, если третье лицо черпает отсюда ложное убеждение, то здесь нет никакого обмана. Нет тут обмана для того лица, к которому обращена речь, потому что свобода его остается неприкосновенной. Положение такого лица сходно с положением тех, кто понимает басни, которые рассказываются, или тех, к кому обращаются с фигуральной речью, так сказать «иронически» или «гиперболически»; подобная фигура, по словам Сенеки, ведет к истине путем обмана («О благодеяниях», кн. VII, гл. 23)[1180], а у Квинтилиана соответствующий вымысел называется преувеличением. Нет тут обмана и для такого лица, которое слышит речь мимоходом, потому что к нему речь не обращена, с ним не ведется разговор, и оттого по отношению к нему у говорящего нет обязательства. Действительно, если лицо само составляет себе мнение о том, что говорится не ему, а другому, то оно должно вменять это мнение самому себе, а не другому. Коль скоро мы намерены судить правильно, то для него такая речь не есть речь, но представляет собой нечто, что может означать что угодно.

2. Следовательно, ни в чем не погрешили ни цензор Катон, ложно обещавший союзникам помощь (Тит Ливий, кн. XXXIV), ни Флакк, который рассказал другим, будто город взят штурмом Эмилием (Ашшан, «Война в Испании»), хотя в обоих случаях неприятель был этим введен в заблуждение. Нечто подобное сообщает Плутарх об Агесилае, ведь тут врагам ничего не сказано; вред же, проистекший отсюда, есть нечто привходящее извне; его не воспрещено ни желать, ни причинять.

К такого рода речам Златоуст и Иероним