«изнутри». Эти общесоциологические явления обретают плоть и кровь, участвующие в них люди выступают перед нашим взором не в виде безликих и безмолвных объектов, но в качестве полнокровных индивидов, движимых страстями, интересами и личными склонностями и вместе с тем подчиняющихся нормам поведения и нравственным установкам, которые диктовались им их культурой.

Я далек от намерения экстраполировать свои наблюдения на другие общества раннесредневековой Европы, ведь скандинавская специфика вполне очевидна. В частности, фигурирующие в сагах могущественные люди, годи, отнюдь не были крупными землевладельцами и магнатами того типа, какой существовал в ту же эпоху в большинстве стран Европы. Их богатства, значительные по исландским меркам, выглядят весьма скромными при таком сравнении[505]. Подвластные им бонды не являлись зависимыми держателями, и верховенство годи выражалось прежде всего в обладании ими личным авторитетом и влиянием, каким они пользовались в повседневной жизни и в суде. Отсутствие монархического начала и чрезвычайно слабое влияние церкви, когда она наконец появилась на острове, придавали всему развитию особый характер.

Но самых серьезных размышлений заслуживает, на мой взгляд, то обстоятельство, что сохранившиеся исландские повествовательные тексты приоткрывают перед нашим умственным взором завесу над жизнью сельского населения, — завесу, которая в иных случаях оказывается непроницаемой.

В «Пряди о Торстейне» и в «Саге о Храфнкеле» может быть прослежен один и тот же сюжет, отражавший суровую жизненную реальность: утрата мелким самостоятельным бондом его независимости и включение его в орбиту власти могущественного человека. Причины этого превращения свободного в зависимого могли быть различны и случайны, но общая тенденция очевидна.

Отражение этой тенденции в обоих рассмотренных нами произведениях далеко не одинаково. В повествовании об отношениях между Торстейном и годи Бьярни всячески подчеркивается тот факт, явно существенный для автора «пряди», что Торстейн как бы добровольно признал над собой власть влиятельного соседа, «не потеряв лица». Годи и бедняк выступают здесь в качестве достойных один другого протагонистов, так что в целом «Прядь о Торстейне Побитом Палкой» предлагает существенно идеализированную картину. Напротив, подчинение Сама верховенству Храфнкеля произошло в результате длительной ожесточенной борьбы, которая велась ими как в ходе судебной тяжбы, так и с оружием в руках. Эта борьба, на определенном этапе осложненная вмешательством других могущественных людей, сопровождалась радикальными переменами в положении борющихся сторон и лишь в конечном итоге привела к унижению и подчинению Сама и торжеству Храфнкеля, восстановившего свое господство. В этот конфликт были втянуты на стороне Сама и многие простолюдины, пытавшиеся его поддержать. Социальный фон, на котором развертывается борьба между Самом и Храфнкелем, прописан в этой саге несравненно более выпукло, чем в ряде других саг.

Напряженность столкновений, изображенных в этих рассказах, выражается преимущественно в возникновении сложных эмоциональных ситуаций, связанных с покушением на честь и достоинство конфликтующих индивидов, и именно на этой стороне дела сосредоточено внимание авторов. Тем самым историк получает редкую возможность увидеть социально-психологическую сторону конфликта. Перед нами не безликие «траденты» дарственных грамот и столь же лишенные индивидуальных характеристик персонажи франкских «формул», применявшихся в ходе втягивания крестьян в зависимость от церковно-монастырских и светских владельцев, — напротив, изученные нами рассказы позволяют представить себе начальные фазы того же, по сути дела, процесса, в виде взаимодействия и столкновения живых личностей. В этой возможности приблизиться к человеку я вижу большую познавательную ценность исландских саг. Формы мировосприятия, модели поведения, эмоциональную напряженность, которая прорывается в действиях персонажей саг, едва ли правомерно полностью «списать» на северную специфику.

(В первые опубликовано: «Одиссей. Человек в истории». 1997. М., 1998. С. 5–30)

Периодизация в истории

Из материалов «круглого стола», проведенного в Институте всеобщей истории РАН

ВСТУПИТЕЛЬНОЕ СЛОВО

Незачем говорить о важности проблемы периодизации в истории. Эта проблема давно назрела и, если угодно, даже несколько перезрела. На то есть ряд причин. Укажу лишь на некоторые из них, как мне кажется, немаловажные.

Человеческая мысль не может не членить исторический процесс на определенные периоды. Мы стараемся как-то организовать его; на любой стадии развития культуры всегда, так или иначе — в мифопоэтической или в какой-то более отвлеченной и абстрактной форме — проблема периодизации вставала перед людьми. В настоящее время она, как и все, что относится к сфере гуманитарного знания, приобретает новое значение. Самый процесс исторического развития и сдвиги в культуре человечества по-новому ставят перед нами ряд вопросов. Хотя, может быть, это не всегда осознается, но тем не менее объективно выдвигается необходимость нового, очередного осмысления нашего отношения к самому ходу исторического времени.

Представления об историческом времени, которые доминировали в гуманитарном знании в XIX и начале XX столетия, ориентировавшие в значительной мере на будущее, каким бы оно ни мыслилось — катастрофическим или же, напротив, чреватым новыми, богатыми, неограниченными возможностями прогресса, — эти представления в настоящее время оказываются в значительной мере уже исчерпанными, неадекватными для мироощущения современного человека. Что касается нашего общества, то мы явно переживаем такой период, когда ориентация на «светлое будущее», которое оправдывает испытываемые в настоящем трудности и жертвы, эта ориентация во времени изменила свой характер. Мы больше думаем о насущном, нежели о каком-то в высшей степени проблематичном будущем, когда мы увидим «небо в алмазах».

Но изменение отношения к будущему неизбежно влечет за собой и переосмысление отношения ко времени свершившемуся, ко времени прошедшему, т. е. к собственно историческому времени. И в этом контексте, естественно, проблема периодизации не может перед нами не встать.

Это первое. С этим, как мне кажется, тесно связано второе обстоятельство. Речь идет о реификации или онтологи-зации периодов, когда они воспринимаются как объективные данности, независимые от оценочных суждений. Историки, в особенности те, кто не склонен рефлектировать над своей профессией и присущими ей особенностями, полагают, что периодизацию, утвердившуюся в историческом знании, можно принимать как некую неоспоримую данность, встраивая свои конкретные изыскания в те рамки, которые были унаследованы от предшественников.

Создавая свои исследования, мы вольно или невольно приноравливаем их к существующей периодизации. Поскольку историческая наука до последнего времени была в значительной мере ориентирована на будущее, предполагалось, что те или иные исторические феномены (например, Средневековье, которое я изучаю) представляют интерес не сами по себе, а в той мере, в какой они чреваты дальнейшим развитием. Скажем, историки, занимавшиеся социально-экономической историей Средневековья, долгое время особенно концентрировали свое внимание на развитии городов, городского населения, городской буржуазии, ибо за ними было будущее. И историю городов и вообще историю культуры и хозяйства Средневековья рассматривали в свете истории развитого капиталистического общества.

Можно привести и многие другие примеры. Необычайный подъем отечественной историографии всеобщей истории, школ аграрной