кануна английской революции середины XVII в., сейчас, по-видимому, мы склонны завершать его еще раньше — Реформацией и Великими географическими открытиями. Идеологические установки, связанные с тем, под каким углом зрения мы рассматриваем историю, оказываются решающими для того, чтобы строить какую-либо периодизацию.

Мы должны четко сознавать, что периодизация истории не дана нам свыше. Если мы действительно можем обнаружить определенные органически завершенные этапы и этапы, вновь открывающиеся, — благо нам. Но в целом нужно иметь в виду, что в вопросе о периодизации мы находимся на почве того, что немцы называют Begriffsgeschichte. Это история понятий, которые формируются историками или воспринимаются ими для руководства и налагаются на непрерывно продолжающийся исторический процесс — для того, чтобы его расчленить, выделить определенные сюжеты для изучения и придать им специфические характеристики.

Следовало бы рассмотреть проблему периодизации и в свете теории Броделя о множественности временных ритмов. По-видимому, единая периодизация невозможна, причем в разных отраслях знания — в истории искусства, в истории науки, в истории литературы, в социально-экономической, политической истории, — периодизации не могут не быть разными. Для того чтобы понять внутреннюю структуру изучаемого периода, его сложность и противоречивость, необходимо, вероятно, вычленить разные потоки исторического процесса. Эти и многие другие вопросы, связанные с парадоксами периодизации, мы и собрались обсудить, и я думаю, что рассмотрение отдельных аспектов этой проблемы могло бы принести несомненную пользу.

РАЗГОВОР ДОЛЖЕН БЫТЬ ПРОДОЛЖЕН

Как мне кажется, наша дискуссия наглядно продемонстрировала, что периодизация истории представляет собой своего рода парадокс: с одной стороны, мы — как историки-профессионалы, так и все, думающие об истории и пытающиеся в ней ориентироваться, — не можем обойтись без ее расчленения на эпохи, периоды и иные отрезки, наполненные определенным смыслом; с другой же стороны, едва ли можно уклониться от вывода, что подобное расчленение произвольно в том отношении, что оно зависит от нашей мысли, от принципов и предпосылок, с которыми мы подходим к историческому процессу. Поэтому естественно, что, в зависимости от того, в каком ракурсе мы этот процесс рассматриваем и какую проблему изучаем, периодизация меняется, и в качестве вех, разделяющих периоды, выдвигаются разные события и моменты.

Мне трудно примириться с идеей, согласно которой история сама по себе, безотносительно к познающим ее субъектам, делится на эпохи и безусловно выделяемые отрезки. Впечатление о том, что она объективно распадается на периоды, обусловлено традицией, переходящей из поколения в поколение, затвердевшими привычками сознания, в основе которых лежит неодолимая потребность в упорядочении хода времени. Созданные человеческим сознанием классификации обретают самостоятельное существование и принимаются нами в виде непреложных констант. В этой связи не могу не отметить, что мне внушают серьезное сомнение всякого рода «измы», поскольку они сплошь и рядом порождаются тенденцией придать самостоятельное существование продуктам нашего сознания.

Таким образом, историческое сознание (под последним скрываются равно и мифологические, и научные предпосылки) с неизбежностью порождает своего рода ловушки, в которые оно само и попадает. Но эта кажущаяся безвыходность не должна парализовать нашу исследовательскую мысль. Речь идет не о том, чтобы отказаться от периодизации, необходимого средства в работе историков, но о том, чтобы ясно осознать инструментальное значение этого средства.

Не буду здесь рассматривать содержание проведенной дискуссии. Но от одной констатации трудно удержаться.

Нам явно недостает критического отношения к проблеме, избранной нами для обсуждения, что, по-видимому, непосредственно связано с известной недооценкой значимости для историка теоретического и методологического анализа «Будем же видеть в проведенном нами обсуждении лишь повод и импульс к дальнейшим размышлениям.

(Впервые опубликовано: «Одиссей. Человек в истории». М., 1998. С. 251–266)

От пира к лену

Бэда Достопочтенный задался однажды вопросом: с чем сравнить жизнь человеческую. И наилучший образ для сравнения, который пришел в голову этому благочестивому монаху, был таков: жизнь человеческая и душа человеческая подобны малой пташке, которая из холодного мрака внезапно влетает в дверь ярко освещенной пиршественной палаты, пролетает ее насквозь и вылетает в другую дверь во тьму внешнюю. Тот миг, который она находится в тепле и свете пиршественной палаты, и есть жизнь человеческая. Вот такое сентиментальное рассуждение, которое, между прочим, поставило меня несколько в тупик: монах полагает жизнь души до ее воплощения и после того, как она покинет тело, пребывающей в некоей тьме, а не в чертогах господних. Не дружинник, не придворный поэт, а именно благочестивый монах, размышляя над тем, как описать человеческую жизнь, находит в репертуаре образов, которые, по-видимому, заложены в его сознание культурой, пиршественный зал.

В своем сообщении я не буду рассуждать о разных интерпретациях понятия пира в средневековой западноевропейской культуре, а затрону лишь один аспект этой многоликой и интригующей темы. Он связан с процессами превращения пира как узла социальных связей, как средства человеческого общения, глубоко пронизанного эмоциональными установками его участников, в социальный институт, являющийся одной из форм того, что мы привыкли называть феодальными социально-экономическими отношениями. Так сказать — от пира к лену. Но скорее к лену северному, нежели к тому, который можно было бы под именем фьефа или феода обнаружить в других частях Европы.

Позволю себе облечь эти рассуждения в воспоминания о том, как я пришел к соответствующим выводам. Еще в конце 40-х годов я столкнулся с таким противоречием в старой историографии. Один из основоположников аграрной истории Англии, Фредерик Сибом, утверждал в своей книге «The English Village Community» (L., 1883), что те крупные земельные владения, поместья (мэноры), которые существовали в период классического Средневековья, генетически восходят к римским виллам рубежа нового летосчисления, и со времен древности никаких радикальных изменений в их устройстве не происходило. Крупная земельная собственность, писал Сибом, существовала испокон веков. В недрах этих поместий сложилась и функционировала крестьянская сельская община. То, что мы наблюдаем в средневековых источниках, есть воспроизведение тех же самых форм.

Через несколько лет с критикой Сибома выступил крупнейший русский медиевист П.Г. Виноградов, фактический создатель школы аграрной истории не только в России, но и в Англии. Придерживаясь распространенной в то время в либеральной историографии общинной теории и сочетая ее с теорией вотчинной, он утверждал, что эти поместья, как видно из жалованных грамот английских королей VII–X вв., не представляли собой римского наследия, а сложились в результате распада общины, втягивания бедняков, разорившихся крестьян в зависимость от богатых соседей, от церковных и светских господ. Так возникло крупное феодальное поместье в Англии, расцвет которого, по мнению Виноградова, приходится на XIII в. Деревня, сельская община и мэнор, считал он, совпадали, так что поместье поглощало всю деревню.

Почему я на этом останавливаюсь? Изучение тех документов, прежде всего