Этотразрушенный монастырь, куда отбыл игумен Ерм со своими учениками, мыслился какСвято-Троицкий иконописный скит и подчинялся монастырскому наместникуархимандриту Нафанаилу. В ледяных сумерках чернел изуродованный Преображенскийхрам с развороченным крыльцом, кусок монастырской стены да облупившийсяраздолбанный бывший братский корпус, в котором после закрытия монастырярасполагалось что-то вроде общежития работников свинофермы. Свиноферма сгорелаеще лет пятнадцать назад, работнички поразъехались, а братский корпус так истоял с разбитыми окнами да вывороченными дверями, свидетельствуя о том, чтоздесь когда-то шла бурная непростая жизнь.

Поначалупоселились в рубленой баньке с утепленной пристройкой, которую целую осеньладили для будущего скита архитектор из местных, сельский интеллигент снародническими идеями, в своем роде подвижник и мастер на все руки, да еще одинчудик, бывший начальник волжского пароходства, пришедший сюда подвизаться испасать душу. Банька была построена в прихотливом псевдорусском стиле, сналичниками, резными ставнями и крылечками. Вскоре к ней прилепилась и тесоваяцерковка — с луковкой, слюдяными окошками и изразцовой печкой, а также ипросторная мастерская. По замыслу иконописца Ерма ее должны были окружитьчетыре-пять аккуратных хижин, покрытых соломой и соединенных дорожками,устланными большими каменными плитами… Такая идеальная обитель со своимиуединенными уголками. Молитвенная скитская жизнь… Эта вековечная мечта создатьздесь, на земле, некое идеальное общество, где бы все любили друг друга инепрестанно едиными устами и единым сердцем славословили Своего Творца…

Раз в неделюсюда по лесной дороге привозили из монастыря капусту, картошку, весной и летомприсылали сезонных рабочих, помогавших восстанавливать и храм, и здания, истену. За это требовали иконостасы и просто иконы для братии и для подарковзаезжим архиереям и даже самому Патриарху.

Главное, чтораздражало иконописца Ерма в этом товарообмене, — это неусыпный контроль надего мастерской. Наместник Нафанаил — и сам, и через подставных лиц — ревниво изорко наблюдал, чтобы никакие иконы не уходили отсюда без его ведома в другиемонастыри и храмы: он это называл «налево».

Был архимандритНафанаил из военной семьи, по всей видимости, — из «штабных», во всяком случае,его наместничий кабинет был заполнен скоросшивателями, аккуратными стопкамипапок, к которым были подколоты всякие монашеские «докладные» и«объяснительные» записки, а также всевозможные рапорты, обязательства, графикидежурств и отчеты.

Самого себяон называл «мы» — из своеобразного смирения, чтобы не «якать». Да и слово«своеобразный» было подхвачено всем монастырем из его уст и обозначало любойчеловеческий выверт, глупость и просто — пакость. Существовало у него и ещеодно весьма даже вместительно словцо — «чудить». Оно выражало совсем ужсугубую, можно сказать, вопиющую «своеобразность» поведения. Чтобы никого иничего невольно не осудить и в то же время выразить свое негодование, отецНафанаил говорил зловещим свистящим шепотом — ибо он никогда не повышал голоса,а в случаях исключительных только еще больше его понижал — итак, он шелестел:«своеобразный человек», «своеобразное поведение», и всем становилась очевиднакрайняя степень его негодования.

Иногда,будучи недовольным, он вообще ничего и никому не говорил, но медленноприближался к возмутителям своего спокойствия и с трех шагов показывал им трипальца, издавая при этом губами: «тцч!». Это означало «тише!», а три пальца,воздетые ввысь, знаменовали собой три поклона, отныне наложенных наместником напровинившегося чернеца.

Он искренне иглубоко страдал, когда замечал в монастыре какие-то шатания, беспорядки,неподобающее шушуканье по углам… Один раз, выйдя на амвон, он прямо так ивозгласил, уподобясь апостолу Павлу:

— Братие!Братие! — повторил он, откашливаясь. — Всем известно, что старцы наши больны инемощны, и в этом смысле — как бы и нет уже у нас старцев. Но это не так. Будемже помнить, что главный старец для нас теперь — Дисциплина!

Так вот —архимандрит Нафанаил хотел заставить и игумена Ерма признать этого новогомонастырского «старца» и обязать его писать ежедневные отчеты о проделанной вновом скиту работе и особенно о том, что делалось в иконописной мастерской.Поначалу отец Ерм «за послушание» повелел своему ученику завести тетрадку длятакого рода записей, и тот несколько месяцев кряду вносил туда аккуратнымпочерком: терли краски, левкасили доски, прописывали лики. А потом — на пятыйли, на шестой ли месяц — отец Ерм был явно не в духе и швырнул все эти записи вогонь, погрозив кулаком в сторону Свято-Троицкого монастыря. Тогда же у неговозникла идея отложиться от Нафанаила с его хилой кормежкой и рабочими из«болящих» и попроситься под начало самого Патриарха или уж — на худой конец —епархиального архиерея епископа Варнавы. Канонические основания для этогоимелись — его Спасо-Преображенский монастырь никогда раньше не был скитомСвято-Троицкого и имел полную хозяйственную самостоятельность, а в иные временамог бы и посоперничать с ним благолепием храмов и числом монашеской братии.

Но сПатриархом тогда ничего не вышло, а епископ Варнава, как оказалось, оченьпочитал своего наместника отца Нафанаила и не хотел идти против него. Так делодо поры и заглохло, чтобы разрешиться потом весьма своеобразно, как сказал быархимандрит Нафанаил. А пока мой духовник очень томился под присмотроммонастырского начальства. На все он должен был спрашивать разрешение. Онпризнавался, что чувствует себя так, словно ледяная рука схватила его горло.

А кроме того,между Свято-Троицким монастырем и Преображенским скитом установились оченьнапряженные отношения… Ну так что ж, так бывает — Святые Отцы говорили, что замонахами толпами ходят бесы, даже прячутся в складках их мантий, подстерегаячернецов в минуту их немощи и вкладывая в них порой самые нелепые, самыегреховные помыслы. Потому что цель у них, этих демонов, — одна: погубить воинаХристова. Ибо монах молится за весь Божий мир, и трепещут от этой молитвымрачные демоны, и содрогается ад.

И вот есликакой-то монах из монастыря прибредал в скит, его там расценивали какнафанаиловского соглядатая и обращались с ним сурово, почти враждебно. А накаждого скитского насельника в монастыре смотрели как на ермовского шпиона,порченного латинской ересью, потому что ведь еще до переселения в скит у моегодуховника возникли какие-то католические симпатии. Ведь именно такого родаподозрительные взгляды ловил на себе поначалу иконописец, ученик отца ЕрмаДионисий.

Игумен Ермего наказал «за снежки», которыми он некогда закидал учителя, а на самом деле,конечно, за дерзость, за наглость, за разнузданность, в конце концов, запьянство. Что общего у монаха с богемой? Что сродного у строгого игумена Ерма сэтим молодым столичным снобом, с этим безнадежным декадентом? Ведь даже на егоиконах святые напоминали более изящных и болезненных бесплотных духов, чем«ангелов во плоти», оставлявших нам свои чудотворные мощи.

И вот монахДионисий был оставлен своим учителем в монастыре — в назидание. Чтобы —«хлебнул этой ортодоксальной дури, закоснелой пошлости и опомнился», «чтобывосскорбел от этого непролазного невежества и приполз в скит на покаяние».